Антология русского советского рассказа (60-е годы)

Через мыс он вышел к следующему заливу и в центре голубовато-свинцовой дуги его увидел на границе галечной полосы дом Максимова. На заливе были видны пунктиры сетей, у дома на берегу лежали перевернутые лодки, а на воде у мостка стояли еще две острые и длинные лодки и большой пузатый и высокий баркас со стационарным мотором. Издалека бежал навстречу гостю максимовский кобель, он встретил студента, вильнул круглым пушистым хвостом и проводил его до самого крыльца, увешанного низками янтарных вяленых омулей.

После жирной ухи и приятного разговора с Максимовым студент сразу уснул, как только улегся на пахнущих рыбой гладких и теплых досках небольшой палубы баркаса. Спал он поверхностно и чутко, слыша дробь старого двигателя и шуршанье зеленоватой воды по бортам, тихий напев Максимова и запах махорочного дымка. Сквозь сон он даже хотел закурить, но так и не закурил.

В поселке он узнал, что единственный пароход, совершающий пассажирские рейсы, придет не сегодня вечером, как он рассчитывал и торопился, а только завтра утром в лучшем случае, а то и после полудня, потому что несколько дней Байкал штормило, и теперь пароход нагоняет расписание. Он сходил с Максимовым в магазин и помог ему отнести в баркас ящик водки и два ящика соли, потом они посидели у максимовской кумы, похлебали ленковой ухи и съели по большому печеному омулю, и за бутылкой Максимов определил студента на ночевку к куме, и кума согласилась и засмеялась чему-то.

— У меня уже есть гости нынче. Геологи привели ихнего начальника дочку. Тоже учиться едет, в Усть-Баргузин. На берег пошла на море любоваться, да все нету.

— Ты, кума, его на сеновал, а другую при себе держи, а то они прыткие, молодежь-то, — сказал Максимов, пережевывая резиновые омулевые глаза, которые он аккуратно собрал с противня, при этом он одобрительно посмотрел на студента.

Студент улыбнулся.

— Ишь, старый черт, о чем болтаешь! — весело сказала кума, подавая студенту чашку крепкого чая и протягивая ему горшочек со сливками. — Им еще учиться да учиться. Верно я говорю? Это мы хороводились, делать нам было нечего. Убрала, бывало, корову-то и на посиделки, орехи точить, с вами, с чертями, под гармошку петь. Он ведь на гармошке играл, кум-от. Какая наша молодость глупая была-а, — протянула она, довольно и весело поблескивая глазами.

— Да, прошло наше летечко! — сказал Максимов. — Руки в ревматизьме, планочки не уцепишь. Теперь вы давайте. Ваша теперь время!

Старики дружелюбно поглядывали на студента, а тот смущенно уставился в горшочек со сливками, ему было приятно и весело, что с ним так ровно и тепло обходятся вовсе будто бы незнакомые люди.

Ввечеру Максимов уехал, вырезал белую дугу по заливу и скрылся на своем баркасе за острым щетинистым мысом; перед этим он обошел всю родню и знакомых в поселке, разузнал, что и как на белом свете, и теперь, должно быть, успокоенный положением вещей и угощением кумы, сидел себе на корме баркаса и подпевал мотору. В общем у него шли дела, а студент остался один в поселке, где, кроме кумы Максимова, Максимихи, он и не знал никого.

Он сел на обдуваемом месте на самой косе, а пока шел по косе, разгребая и разламывая непривычной еще твердостью башмаков гальку под ногами, впал в лирическое настроение и теперь сидел один, чувствуя себя то ли всем чужим, то ли всеми покинутым. Чувство было очень приятное, а комаров относил ветер, так что сидеть было славно и удобно. Небольшая волна нежно поскрипывала возле ног, за спиной стоял освещенный закатным солнцем лес, а перед глазами раскинулось безбрежное озеро.

Потом он перелистал записную книжку с телефонами, стал опять планировать городские радости, а потом вовсе тяжело вздохнул и поднялся.

За настроением он как-то не заметил, что солнце уже очень низко над горбом северо-западного мыса, что стало прохладнее, что куда-то стали тянуть по самому берегу сероватые с розовым закатным оттенком на сабельно острых крыльях чайки.

Когда он шел к поселку, он поймал себя на том, что как бы видит себя со стороны, какими-то чужими глазами, как бы глазами той неизвестной девушки, которую привели к Максимихе геологи, смотрит ее воображаемыми глазами и видит себя такого одинокого, крупно шагающего по самому берегу озера…

Ему стало неловко, он свернул на тропу и вошел в еловый лес, а потом сошел и с тропы и стал проламываться по чаще, разгребая руками еловые лапы, через духоту и комариные укусы; под башмаками кожано скрипели, и мялись, и скользили упругие кроваво-красные, бурые и салатно-зеленые листья бадана. В лесу было уже темно и скрытно.

Возле поселка пошли свежие поленницы, коровьи и человечьи тропинки, и он уже перестал видеть себя со стороны, и можно было свернуть напрямик к поселку, что он и сделал, чувствуя с удовлетворением успехи самоусовершенствования.

Стадо спускалось по глинистому косогору среди елового молодняка. Подсохшая за день грязь темнела там, где прошли, скользя, коровьи копыта.