Антология русского советского рассказа (60-е годы)

— А теперь приехала, — вмешалась Рожкина. — Замуж-то чего не идешь? — спросила она Полину. — Иль в Светополе женихов, что тут, один Сережка Беспалый?

Домой шли быстро.

— Сон какой я видела, — говорила мать. — Пироги, пироги. К новости-то пироги! А проснулась, гадаю, — какая ж новость? И вот ты… — Растерянно остановилась вдруг. — Мне ж дежурить нынче!

Полина взяла ее под руку.

— Где дежурить, мама?

— Да коров охраняем. Нынче черед мой. Вот ты, господи! Кабы знать… К Вере схожу… Вера — она…

Но Вера не могла сегодня. Пришлось-таки матери идти.

Полина легла уже, когда она вошла пожелать спокойной ночи. В тулупе, огромных валенках…

— До шести теперь? — тихо спросила Полина. На высокой кровати лежала она, на двух или трех матрасах.

Мать поцеловала ее в лоб. Потушив свет, тихо вышла.

Слышался негромкий храп: на печи спала квартирантка Люда. Городская девочка, приехала после бухгалтерских курсов по распределению.

На подвешенной к потолку керосиновой лампе с широкими металлическими лепестками лежал лунный блик. От лампы питался небольшой радиоприемничек. Случалось, движок не работал, в темноте и тишине сидела деревня, а отец слушал себе радио.

Где-то вырезал он заметку о чайном грибе — гриб и сейчас стоял в литровой банке на подоконнике, — хотел, чтобы она прочла, но Полина торопилась.

— Потом, папа, потом.

Он сидел на табуретке, сухонький, старый, в очках с треснутым стеклом, а в костлявой руке белел газетный клочок.

Недавно он попался ей на глаза. Она прочла его и раз, и другой, почти наизусть выучила. Ну и что? Все равно не узнает отец об этом. Никогда…

Где-то залаяла собака.

«Что же нет ее?» — тревожно подумала Полина. Мать говорила, что часика через полтора зайдет погреться.

Холодно там. Темно… Страшно. Такая огромная лопата была у нее сегодня…

Полина откинула одеяло. Широко раскрытыми глазами смотрела в потолок. Она не побоялась бы прожить и месяц, и два, как живет сейчас квартирантка Люда, но всегда так… Видеть одного Сережку Беспалого, сидеть все вечера дома… Полина зажмурилась. Нет! Она закончит курсы, поступит на телеграф. Где-то за тысячу километров незнакомая девушка будет выстукивать буквы, а она — читать их на белой ленточке. Как только люди не удивляются телеграммам!

После дежурства ее будет встречать он. И если грустный придет, она незаметно расспросит обо всем, узнает, какие у него неприятности, и так же незаметно успокоит его.

А мама? «Мама — с нами!» — быстро, чуть ли не вслух сказала Полина, прочь гоня нехорошую, недобрую, трусливую мысль.

Что же так долго нет ее? Она повернулась на бок. Луна ярко освещала портрет брата. Ему тут четырнадцать, а когда убили — шестнадцать было, но где же фотографироваться в войну?

Восемь мальчишек из Щеколдина расстреляли тогда немцы. Кто-то донес, что прятали оружие.

Когда-то он был для нее старшим братом, потом — ровесником, теперь — младшим…

А матери все нет!

Полина совсем сбросила одеяло. Жарко. Почему не стучат ходики? Нет, стучат, но очень тихо. Громче, громче, и вот уже с каким-то даже прозвоном бьет маятник.

Полина спрыгнула на пол. Теперь уже ей не жарко, ей холодно, ее знобит. Вот чулок, а другой… Другого нет. На босу ногу натянула ботик. Руки дрожали.

На улице было безветренно и морозно. Высоко в небе светила луна.

«Лишь бы ничего, — словно молила она кого-то о пощаде. — Лишь бы ничего…»

Бежала, придерживая рукой разлетающийся полушубок. Снег попал в ботик, ногу морозом обдало. «Лишь бы ничего!»

У коровника блестели, освещенные луной, весы. Днем их, кажется, не было… Или не заметила?

— Мама!

Ни звука в ответ. Что-то хрустнуло, вздохнула корова.

— Мама!

И опять никто не ответил ей. Да она и не ждала уже. Обратно побежала, проваливаясь в снег, падая…

Мать сидела в освещенной луной кухоньке. Полина бросилась к ней, уткнулась лицом в холодный тулуп.

— С тобой ничего… Я так рада! Прости меня, мама… Я вернусь. Я уволюсь и приеду. Я буду с тобой. Прости меня…

Быстро поцеловала ее в холодную морщинистую щеку. Вот такой же, вспомнила вдруг, была отцовская щека, когда она в последний раз целовала его на кладбище.

Задохнувшись, смотрела на мать высыхающими глазами. Платок сполз, мать тихо гладила ее волосы.

На печи послышался шорох. Люда! Полина выпрямилась.

— Пойдем в комнату! — И поднялась с коленок.

…Утро было солнечным. Мать возилась у печи, на лавке пенилось в ведре молоко.

— Во сколько же ты легла? — подозрительно спросила дочь.

— Посплю, посплю… Провожу вот и лягу. В два поедешь?

— В четыре.

В четыре?! Глаза матери радостно блеснули.

К завтраку испекла ржаные лепешки. Горячая корочка похрустывала на зубах. Вкусно… В оттаявшее окошко пробивалось солнце, и казалось, на улице тоже тепло.

Ночные страхи улетучились.

— Спасибо, мамусь, — сказала Полина, поднявшись из-за стола. Чмокнула ее в щеку — теплую, мягкую, такую домашнюю. Засучив рукава своей модной кофточки, стала мыть посуду. Мать гнала ее — хоть дома-то отдохни! — но она не слушала.

Убравшись, пошли на кладбище. Был лишь конец февраля, а солнце припекало по-весеннему. Снег осел и подтаивал.