Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 3. «Сатирикон» и сатриконцы

Комендант этот был из старых армейских капитанов, с большой выпивкой, с привычным сквернословием, но человек расторопный. Представьте себе рыжеватые волосы, лицо в веснушках и засаленный френч. Фигура, одним словом, самая заурядная, одна из тех. какие точно по штампу выковывались в глубинах армии. Теперь на этого капитана наседал штаб. Дело шло о поимке известной шпионки Эльзы Найтис. Эта молоденькая и очень хорошенькая не то эстонка, не то латышка пользовалась у нас большой популярностью. Она часто появлялась около наших окопов в качестве сестры милосердия, часто ее видели в пограничных местечках и селах, где у нее были свои знакомства. И самым пикантным в ее популярности было то, что она уже два раза попадалась русским властям и оба раза бежала. Раз она бросилась в неожиданно подкативший автомобиль и скрылась под выстрелами конвойных; в другой раз она исчезла ночью из-под ареста совершенно таинственным образом. Никто не знал хорошенько, как это произошло. Говорили, что она ушла в офицерской шинели. Ее побег связывали с чрезвычайно романическим приключением; рассказывали, что безумно влюбившийся в нее поручик не то дезертировал, не то благодаря ей попал в плен, но ни обстоятельств побега, ни его подробностей никто не знал достоверно.

Дело об этом побеге как-то замялось, перейдя в одну из легенд, бродивших по фронту…

Постепенно эта Эльза сделалась каким-то кошмаром нашего коменданта. Ее имя постоянно упоминалось в донесениях его агентов, оно уже встречалось в приказах и требованиях штаба, о нем открыто и громко говорили в местечке. Капитан даже стал грустить и задумываться, так что случалось, что иногда за рюмкой водки кто-нибудь из товарищей ему говорил:

— А ты опять, Африкан Петрович, раскис. Все об Эльзе своей думаешь. Брось, брат, это дело нестоящее.

— Однако же. — отвечал капитан уверенно, — однако ее должно поймать.

И, подумав немного, добавлял злым и раздельным шепотом:

— И по-ве-сить!

Дни шли за днями. Одни события сменяли другие, приготовлялись плацдармы, шли наступления и отступления. кровь лилась по всему фронту, а у нас в местечке все было по-старому. Если спросят, бывало, про новости, то попросту отвечают:

— Да ничего, все то же: Африкан Эльзу ловит.

И наконец-таки он ее поймал. Я видел, как ее вели три конвойных солдата. Она была в бедном, очень поношенном ситцевом платье, но необыкновенно красива. В чем была ее красота? Ее фигура казалась гибкой и стройной, но привлекали главным образом глаза и волосы. Глаза светло-серые и огромные, словно сияющие, какие изредка встречаются в Польше и вообще в западном краю. Светлые, волнистые волосы казались красивой рамкой, намеренно оттеняющей это странное сияние глаз. И эту красивую девушку вели теперь три солдата с ружьями, грузно стуча по мостовой тяжелыми сапогами; Африкан Петрович был очень доволен. Его веснушчатое лицо сияло, губы расплывались в улыбку, он потирал руки и шептал, захлебываясь:

— Попалась, попалась. Наконец-то. голубушка!

Он отделывался наконец и от своего кошмара, от неприятностей и насмешек. Вместо неуловимой химеры была теперь перед ним живая женщина-преступница, им пойманная, которую оставалось только отослать в штаб. В благодарности начальства и наград он не мог сомневаться. Вот только поезда были так плохо расположены, что уходил только один поезд в сутки, раз утром. Этот поезд уже ушел, и приходилось караулить Эльзу весь день и всю ночь до следующего утра. Но на этот-то раз уж он ее не упустит. И для большей верности Африкан Петрович приказал поместить Эльзу в своей квартире. Дверь затворилась за шпионкой и комендантом, и часовые стали у двери.

О чем говорил Африкан Петрович с Эльзой, говорил ли он с ней и как вообще проводил он время со своей пленницей — осталось, разумеется, никому неизвестным. Перед вечером Африкан Петрович выходил недолго из квартиры, гулял по местечку, заходил в кофейню, но был задумчив и грустен и на вопрос знакомых об Эльзе заговорил неожиданно о жестокости и ненужности войны вообще. Так от него и не добились каких-нибудь более или менее интересных подробностей об его пленнице. Потом он купил бутылку коньяку, ветчины и яиц для ужина и ушел к себе. Дверь он запер на ключ. Два часовых неподвижно стояли около нее. Темная, беззвездная ночь спустилась над местечком, и долго, до самого бледного рассвета, светился огонь в окнах Африкана Петровича.

— Он, конечно, безумно влюбился в нее, — заметила дама.

— Но позвольте, в такой обстановке! — сказал педагог. — Вы забываете, что через день, самое большее, ее ждет смерть.

— Точно не могу вам сказать, — подумав, отвечал офицер. — Странно вообще, должно быть, человек создан. Вот вы сказали — любовь. Ну это слово особое, и понятие в нем такое огромное, как бы это сказать — разнообразно индивидуальное, что ли. А вот странно, что жажда наслаждения пробуждается особенно во время массовой опасности смерти. Вспомните, что никогда не бывает такого безудержу в этом отношении, как во время войны и революций.

— Пир во время чумы — несомненная истина, — сказал педагог.