Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 3. «Сатирикон» и сатриконцы

Носовым покрою платом
Темно-русую косу,
Пойло ласковым телятам
Самолично отнесу.
Золотую вылью юшку
В заржавелое ведро.
Встречу милого Ванюшку,
Дам ногою под бедро.
Разлюбезный обернется
И почешет, где болит;
Улыбнется, изогнется,
На солому повалит.
И, расцветшая Раиня,
Я услышу над собой:
— Не зевай, моя разиня,
В этот вечер голубой!..

2. Анна Ахматова

Ах! Я знаю любви настоящей разгадку,
Знаю силу тоски.
— «Я на правую руку надела перчатку
С левой руки!..»
Я пленилась вчера королем сероглазым
И вошла в кабинет.
Мне казалось, по острым, изысканным фразам.
Что любимый — эстет.
Но теперь, уступивши мужскому насилью.
Я скорблю глубоко!..
…Я на бедные ножки надела мантилью,
А на плечи — трико…

3. Мариэтта Шагинян

Объята сном Нахичевань.
На небе — звезды, как фисташки.
В древесных листьев прячась ткань,
Заснули маленькие пташки.
Приди, продлись, любви обман,
Лобзаньем долгим на ресницах.
Каталикосы всех армян
Недвижно спят в своих гробницах.
Никто не сможет услыхать.
До всхода солнца на востоке.
Когда ты будешь целовать
Мои пылающие щеки!..

«Новый Сатирикон», 1916, № 37

О птицах

Одно в этом мире для меня несомненно:

Погубили нас — птицы.

Буревестники. Чайки. Соколы и вороны. Петухи, поющие перед зарей. Несуществующие, самым бесстыдным образом выдуманные альбатросы. Реющие, непременно реющие, кречеты. Умирающие лебеди. Злые коршуны и сизые голуби. И наконец, раненые горные орлы: царственные, гордые и непримиримые.

Сижу за решеткой, в темнице сырой.
Вскормленный на воле орел молодой…

Что ж тут думать! Обнажили головы, тряхнули шевелюрами и потянулись к решетке: стройными колоннами, сомкнутыми рядами и всем обществом попечения о народной трезвости.

Впрочем, и время было такое, что ежели, скажем, гимназист четвертого класса от скарлатины умирал, то вся гимназия пела:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Очень уж были мы чуткие, да и от орлов как помешанные ходили.

Обитали орлы преимущественно на скалах и промышляли тем, что позволяли себя ранить: прямо в сердце или прямо в грудь и непременно стрелой.

В случаях особенно торжественных стрелы, по требованию публики, пропитывались смертельным ядом.

Этой подлости не выдерживали и самые закоснелые сердца.

Орел взмахивал могучими крыльями, ронял кровавые рубины в зеленый дол, описывал столько кругов, сколько ему полагалось, и… падал.

Нужно ли добавлять, что падал он не просто, а как подкошенный.

История с орлами продолжалась долго, и неизвестно, когда бы она кончилась, если бы не явился самый главный — с косым воротом и безумством храбрых.

Откашлялся и нижегородским баском грянул:

Над седой равниной моря…
Гордо реет буревестник.
Черной молнии подобный…

Все так и ахнули.

И действительно, птица — первый сорт, и реет, и взмывает, и, вообще, дело делает.

Пили мы калинкинское пиво, ездили на Воробьевы горы и, косясь на добродушных малиновых городовых, сладострастным шепотом декламировали:

Им, гагарам, недоступно
Наслажденье битвой жизни…

И, рыча, добавляли:

Гром ударов их пугает…

Но случилось так, что именно гагары-то и одолели.

Тогда вместо калинкинского пива стали употреблять раствор карболовой кислоты, цианистый калий, стреляли в собственный правый висок, оставляли на четырнадцати страницах письма к друзьям и говорили: нас не понимают, Европа — Марфа.

Вот в это-то самое время и явились: самый зловещий, какой только был от сотворения мира, Ворон и белая чайка, птица упадочная, непонятная, одинокая.

Ворон каркнул: «Never тоге!» — и сгинул.

Персонаж он был заграничный, обидчивый и для мелодекламации неподходящий.

Зато чайка сделала совершенно головокружительную карьеру.

Девушки с надрывом, с поволокой в глазах, с неразгаданной тоской, девушки с орхидеями и с трагической улыбкой хрустели пальцами, скрещивали руки на худых коленях и говорили: