Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

Димок! Наш Димок. О нем расскажу впоследствии подробней, а сейчас скажу только, что алкаш — почище нас с Лeхой. Пятый год у бабки Маруси живет, лет ему за пятьдесят остальное — потом, чтоб истории не мешать…

— Что, — орет, — испужался?!

А я ему ору.

— Ты что, спятил?! Башня у тебя поехала?!

А он хохочет'

— Испужался. Думал, немцы опять войною пошли? Вне пакта о ненападении.

— Дурак — говорю, — одно слово, дурак!

— Может, и дурак. Но танк из Вилюйки поднял. Почти полвека пролежал, а я поднял, завел и хоть снова на Москву иди.

— Ита-ак, — спрашиваю, — тот самый танк? Вилюйский?

— Ага. Мотор перебрал, аккумулятор подзарядил, распредвал и форсунки подточил, гусеницы заклепал, электрику подчистил…

— Постой. Ты же не танкист, а летчик. Ты сам говорил, что самолет испытывал. Что от гибели город спас. Что в госпитале три года лежал, пять операций, семь наркозов. И потому пьешь, что к морфию привык.

— Говорил. Мало ли что говоришь, когда выпить не на что. Слесарь я. С завода выгнали. В городе меня все знают, вот я по деревням брожу. Спасибо Марусе, приютила.

Но мне все не верилось:

— Неужели тот танк?! Вилюйский? Но как? Как?!

— Не знаю, Валер. Иду из магазина, «Краснодар» несу. Темень, слякоть. Вдруг светло стало, как днем. Смотрю — Вилюйка. Я на башню прыгнул, оскользнулся, вниз поехал. А вода — не дай тебе, Валерочка. Выбрался еле, дрожу. Хлебнул из горла «Краснодара». Что-что, а ее, родимую, ни за что не выпущу. Сам утону, она будет целехонька. И вдруг — такое тепло, такая ясность в голове и теле. И решение неожиданное: танк этот надо поднять. И знаю, как его поднять и что делать для этого. И поднял, и ремонт сделал, и завел.

— Ясно, — сказал я и вспомнил о Наташечке. — После «краснодарского» и хуже бывает, танк — это пустяки.

— Ладно тебе, Валер. Все загадки, загадки… Садись за рычаги. Ты ж тракторист. Ну? Куда едем?

— Куда, куда? А если к Шурке? В утиное хозяйство. В прошлом году немцы туда приезжали. Селезней привезли. А деньги им дали — хрен! Ну, а теперь вроде они на танке вернулись. Обратно. За своими деньгами.

Димок хохочет. Зубы у него редкие, желтые, как у вампира. «Пить брошу, говорит, из фарфора сделаю. Музейный экспонат. Буду экскурсантам показывать».

— Жми! — говорит Димок. — И еще шлем немецкий надень. Под гильзами валяется. И я надену. И «хайль» будем кричать. Вместе, хором.

Я молоковоз на обочину поставил, и мы поехали.

Танк идет как новенький. Мягко, без стуков. Не танк, а партийная «Чайка». Ай да Димок!

— Наташка ревнует?

— Я повода не даю. Хотя трудно бывает. Утиный помет пахучий. После Шурки приедешь, ведро одеколона выльешь — не перешибет.

— Отсюда и пьешь? — спросил Димок. — Чтоб запах убить.

— Ладно, шутник. Лучше скажи, что впереди за овражек?

— Вроде «мысинский». Вдоль него иди. А там — налево, через переезд. Мимо деревни — и твоя Шурка.

— Нет. Лучше сделаем крюк. В деревне до сих пор немцев помнят. Как бы не случилось чего.

— Верно, — говорит Димок. — После переезда уйдем в кусты. Через осинки, а там и озеро. Далее, но надежнее.

Он вздохнул:

— Многие здесь в партизанах были. Увидят немецкий танк, могут и под гусеницу прыгнуть. У ветеранов — запросто. Не то что мы, молодая смена. Ни во что не верим.

— А в стакан?

— Знаешь, Валер? Я восьмой день не пью. Мечта у меня есть…

— Потом доскажешь. Где твой переезд?

Димок высунулся из люка:

— Наверное, проскочили. Давай через лесок. Озеро здесь где-то рядом. Я влажность чую.

Лесок мы прошили, будто не лес, а солома. Но с той стороны было не озеро, а какое-то поле.

— Че-то я не помню про поле, — сказал Димок. — Здесь озеро должно быть, тростник.

— И где же он? Твой тростник?

— Кажется, вон. Сереет. Пошли через поле.

Поле было какое-то странное, в воронках. И не росло на нем ничего, даже трава. И то, что сначала выглядывало кустиками, оказалось танками. Боком повернутыми. Из фанеры.

— Что за маскарад? — удивился Димок.

Но я уже понял.

— Знаешь, куда нас занесло? На Васинский полигон.

— Да ну?!

В подтверждение моих слов невдалеке ухнуло. Комья земли рядом подбросило, и они застучали как град по крыше.

— Это они по мишеням бьют, — сказал Димок.

— Это они по нам бьют, — сказал я. — Мы для них мишень. Причем живая. И еще с крестом. Представляешь, как интересно?

— Мы же свои, — сказал Димок и высунулся из люка: — Эй! Мы свои! Свои!

Снова ухнуло. Совсем рядом. Димок упал внутрь.

Я чудом удержал танк на краю воронки.

— «Свои»? Ты бы хоть шлем фашистский снял. Теперь они точно знают, какие мы «свои».

— Надо отваливать. Жми, Валер. Время переговоров кончилось.

Я рванул танк вбок, влево, стал петлять, менять скорость.

Разрывы следовали строго периодично. P-раз, два, три — выстрел. P-раз, два, три — выстрел.

Били скорее всего не из одной пушки, а из нескольких. И как я ни крутил, подбирались все ближе. Голова Димка в шлеме моталась из стороны в сторону.

— Н-не нра-авится м-мне, Валер, мишенью быть.

— А самолет испытывать нравится?

Ответ я не услышал. Грохнуло так, что заложило уши. Нас подбросило, танк закрутился на месте. Запахло паленым.

— Че, Валер?

— Гусеницу перебили.

— Ах, гады!