Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

…Колька-Трюмо подошел вплотную, он дышал луком. Я внимательно следил за его руками. Не вынимая рук из карманов, он вдруг резко толкнул меня животом. Я отлетел назад и сбил Бескина с костылем. Мимо моего носа просвистел чей-то кулак. Он пробил стенку сарая и остался там, в плену гнилых досок.

Бескин за моей спиной уже вставал, уже заносил свой страшный костыль над моей головой…

…Я стоял на лесной опушке. По тропинке, в глубину леса, уходили старушка и медведь. Они о чем-то говорили, говорили на одном им понятном медвежьем языке. А я смотрел им вслед, пока их спины не растворились в темноте леса. Еще слышались голоса, еще потрескивали под ногами сучья… Но вот все стало стихать… Ничего… Только наглое гудение комаров…

Бабушки бывают разные. В очках, с палочками в руках, худые, как метелка. С реденькими седыми волосами.

Моя бабушка была такая, как все разные. Она была в очках, с палочкой в руках, худая, как метелка, без трех передних зубов, в валенках на босу ногу, с реденькими седыми волосами, приехала она неожиданно. Однажды во дворе нашего дома появилась телега на автомобильных колесах-дутиках. В телегу была впряжена толстая белая лошадь. Такая белая, что хлопья снега, падающие ей на спину, сразу исчезали. Снег превращался в пар, и лошадь шла, окутанная туманом, тихо позвякивая колокольчиком на шее.

В телеге, кроме бабушки, сидели четверо. Старуха в надраенных офицерских сапогах, неподвижный унылый старик, еще одна старуха, любопытная, остроглазая. Четвертым или четвертой в этой компании было странное существо, вроде карлика в цирке.

Это существо и правило лошадью.

Четверо слезли с телеги, взяли на руки огромный сундук и безо всяких усилий внесли его к нам в квартиру, на четвертый этаж. Они поставили сундук на кухне у окна, между газовой плитой и дверью, и никто им даже слова не сказал: ни Марьяна, ни тетя Паша, ни Петр Гаврилович, хотя все на это место претендовали, устраивали скандалы с криками и грохотом посуды. А тут бабушка обвела всех долгим внимательным взглядом и сказала: «Я всю жисть на сундуке прожила, на нем и помру…» И все расступились, будто этого только и ждали… Одна лишь Марьяна взметнула к небу жилистые кулачки: «Не-на-ви-жу!» Она ненавидела всех и по любому поводу.

Потом, спустя несколько месяцев, Петр Гаврилович попытался сдвинуть бабушкин сундук, но у него ничего не вышло. Как он ни пыхтел и ни упирался в стену. Сундук стоял, будто прибитый гвоздями… Впрочем, я забегаю вперед…

Бабушка жила в кухне, никому особенно не мешая. При ней готовили, обсуждали новости. Ее вроде бы не замечали. Но немного побаивались. Про нее ходили всякие слухи. Что будто бы однажды она вытащила из-подо льда корову. А в прошлом году, когда пошел страшный град, сшибая яблоки с деревьев, в бабушкиной избе задымила труба, и град превратился в скучный осенний дождик. Правда это или нет — не знаю. Но как она спасла Марьяну от нервного припадка, это я сам видел…

А дело было так…

Марьяна давала уроки музыки. Готовила в консерваторию по классу вокала. В те времена к ней ходили двое учеников: пышная прыщеватая девица и скромный, всегда простуженный мальчик. Девица, глядя на меня, глупо улыбалась, а мальчик все время говорил: «Здрасьте». Даже когда выбегал в уборную.

Стенки в нашей квартире были тонкие, а голоса учеников противные.

Мы сидели с бабушкой на кухне, а из комнаты Марьяны доносилось:

Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья.
Ты б с удочкой села,
Я клюнул бы смело.
Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья…

В кухню вошел Петр Гаврилович.

— Рыбкой в прохладе ручья. Какая гадость!

Он достал из-за форточки треску и бросил в мойку.

— Был бы я рыбкой в прохладе ручья, только б меня и видели!

Что он имел в виду, я понял намного позже. Когда Петр Гаврилович вдруг уехал в лесничество. Собирать мед и ухаживать за пчелами.

«Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья», — пропел сильный и красивый голос Марьяны. Она показывала ученице, как надо правильно петь, чтобы попасть в консерваторию.

«Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья», — тускло и бездарно повторила ученица.

Чубчик, чубчик.
Чубчик кучерявый! —

раздалось вдруг из комнаты тети Паши. Она включила патефон, чтоб заглушить классику. Тетя Паша всю жизнь проработала продавщицей, но недавно у нее отнялась нога, и муж подарил ей патефон.

Развевайся, чубчик,
Чубчик на ветру…

Судя по громкости «Чубчика», тетя Паша придвинула патефон вплотную к стенке Марьяны.

Бабушка беззвучно засмеялась, показав без трех передних зубов рот. Из комнаты Марьяны доносилось:

О-о, лейтесь, милые напевы.
Забвенье моря примет ва-ас…
Весной да не споют вам де-евыыы…

— В конце концов! — вдруг сказал Петр Гаврилович.

Он протопал в свою комнату и вернулся с аккордеоном, зашипели мехи:

…И залпы башенных орудий
В последний путь проводят нас!..