Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

— Нина Николаевна, — не выдержал я. — Ну какая может быть между нами дружба? Вы — учительница, я — ученик.

— И что? История знает немало примеров. Древнегреческого философа Сократа связывала с учениками самая настоящая дружба. Вплоть до его смерти от яда.

— То когда было — при царе Горохе?

— При каком Горохе? — обиделась Нина Николаевна. — При правителе Перикле.

— Вот именно. А теперь подумают, что я ваш «любимчик».

— «Любимчик»…

Нина Николаевна засмеялась:

— Хорош «любимчик»! За всю жизнь — первая пятерка.

Мы подошли к воротам дома. Теперь надо было войти в ворота, пересечь весь двор, и только там, во флигеле, был мой подъезд. Как назло, во дворе было полным-полно народу. Весна, все выползли на солнышко. Борька Румянов катался на велосипеде. Готовил свою «бээмвэшку» к сезону тети-Пашин муж, а на лавочке — весь «цвет» двора, в платочках, косыночках, расстегнутых пальто…

— Нина Николаевна, я сейчас…

Я покрутился на месте и кинулся в ближайший подъезд.

— Куда ты, Новиков, куда?!

Я взбегал по лестнице вверх. Сквозь цветные витражи падали полосы света. Я рассекал их, как бегун ленточки финиша. Внизу слышался перестук каблучков учительницы.

— Новиков, Новиков…

Еще этаж, еще… Еще пол-этажа, дальше — железная лестница. И через люк — на чердак. Там меня никто не найдет. Никакая учительница. Я взлетел на последний этаж… Чердачный люк был заперт. На железных ушках висел замок. Ко мне приближались туфельки учительницы.

— Новиков, Новиков… Ты где?

Спрятаться было некуда. Я прислонился к металлической лестнице и застонал…

Из-под батареи выглядывали два огромных кошачьих глаза. Кошка спала, и лишь глаза следили за мной, время от времени сладко зажмуриваясь. Глаза были желто-зеленые, как у бабушки. Когда она вот так дремала на сундуке… Не знаю, как сверкнула у меня жуткая мысль: «Ведьмы могут вселяться в людей, животных. Недаром говорят — вселился бес… значит, и я могу… Могу! Только надо знать, как… КААК?!»

Все кружилось перед глазами: кошка, сундук, бабушкины глаза, хвост, узкая полоска месяца, дым из трубы, туман над речкой, кошачьи усы, шерсть… БАЦ!!!

Я увидел прямо перед собой… крупно-крупно… истертые квадраты кафеля с грязновато-желтыми цветами…

— Новиков! Новиков! — приближалась учительница.

Но теперь я никого не боялся.

Нина Николаевна взошла на последнюю ступеньку и с изумлением уставилась на портфель. Портфель был, а меня не было…

То есть я был, был… Но в данный момент я был кошкой…

Я зевнул, потянулся и прошел мимо Нины Николаевны, чуть коснувшись ее шерсткой…

— Брыыыыысь!!! — завизжала она и отбросила меня ногой к батарее…

Я спустился вниз. Сквозь щель в дверях вышел во двор. В нос ударили всевозможные ароматы: пряный запах земли, прошлогодние листья… Пахло буквально все… И белье, сохнущее на веревке, и объявление о собрании жильцов, и сам клей… Много было в моей жизни разного: и двойки,

и катания на подножке трамвая… Но это?.. Нет, кошкой я не был ни разу! Как ни бросала меня судьба!

Я прилег на солнышке и стал смотреть на жука. Жук волок травинку. Травинка была с доброе бревно. Жук кряхтел, его мучила одышка, но травинку не отпускал. Он посматривал на меня, вращал огромными глазами: «Э-хе-хе… кхххе… старость… кхххе… не радость…»

И вдруг я увидел воробья!

Воробей был жирный, величиной со свинью. Он тяжело прыгал, взметая столбы пыли… Я ничего не мог с собой поделать и тут же залез в дырявый бидон… раз! Бидон повернулся и приблизился к воробью… Раз! Еще приблизился… Этот воробей был моим, моим!.. Я это чувствовал хвостом… Да, хвостом… Но в это время во двор вошел папа. Папа нес картофель, сетку с молоком и рыбину. Мне показалось, что папа узнал меня… И я умчался галопом…

Потом я лежал под тополем. Никогда не думал, что у деревьев такие мощные корни. Слышно было, как они тянут из земли сок. Сок журчал, как вода в водопроводных трубах… «Нет, — думал я, — не мог меня узнать папа, не мог…»

Я вернулся во двор и тут снова увидел папу. Папа только что вышел из подъезда. Теперь на нем был серый костюм и галстук. Тот самый, трофейный. Единственный трофей, который он привез с войны. Остальные трофеи — подарки маме и мне — у него забрали «в качестве трофея» на нашей территории. А галстук остался. На нем висела раненая папина рука…

«Интересно, — подумал я. — Куда это он, такой красивый?»

Я сладко потянулся и двинул за ним. Папа вышел из ворот, но вместо того чтобы идти вниз, к Ногина, пошел к Покровке. Вниз — я бы еще понял. Оттуда он иногда ездил в Сандуны, а вот вверх?..

В те времена по Покровке ходили трамваи. Старые, дребезжащие, иногда они развивали бешеную скорость.

Я летел за трамваем, отталкиваясь от земли. В нескольких метрах от меня катила «Победа». Сквозь узенькую амбразуру окна я видел испуганное лицо шофера.

Папа сошел у Покровских ворот и направился в сторону «Колизея». На стене кинотеатра в полный рост стояла Тамара Макарова. Она посматривала на очередь. В глазах ее читалось сострадание. Но чем мог помочь простой сельский врач сотням жаждущих попасть в кинотеатр.