Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин

Конечно, трудно ему пришлось — годы уж не те! Как взлетел, как от земли оторвется — одному ему известно! Высоту набирал тяжело, как некоторые деньги на кооперативную квартиру. Взлетел, и что же — сбить хотят.

Самолет прибавил скорость и увеличил высоту, но и здесь его чуткое тело ощущало угрозу. Быстрый и ловкий раньше, он теперь был беззащитен — далеко шагнули наука и техника за те годы, что провел он на постаменте. Осталось последнее, испытанное средство…

— Товарищ капитан, — доложил ефрейтор Козловский (москвич, гражданская специальность — упаковщик конфет), — объект резко сбавил скорость. Товарищ капитан, объект падает!..

Капитан Иголкин (женат, двое детей, награжден нагрудным знаком «За все хорошее») развернул карту.

— Болота… — задумчиво произнес он.

Самолет почти падет. Рагожин светился на пол и, прижатый к стене, испуганно тер глаза. Валентин, спавший в хвосте рядом с курилкой, прокатился по полу, но не проснулся — думал, что все ему снится. Николай Николаевич, предусмотрительно пристегнувшийся ремнем, висел вниз грудью. Михалыч, хватаясь за что попето, уже пробирался в кабину.

Сам я застрял между кресел, а выбравшись, не удержался на ногах и влетел в кабину затылком в Михалыча.

Михалыч боролся с автопилотом. Оба в возрасте, оба не совсем здоровые, но упорные, они с металлической силой тянули штурвал каждый в свою сторону. Я решил помочь и начет говорить:

«Да не связывайтесь вы с ним!» И тянуть Михалыча обратно.

— Витька, ты что?! Ошалел! — отбивался он.

— Петр Михайлович, успокойтесь, — не унимался я. — Вам нельзя волноваться!

— Мы же разобьемся! Пусти!..

— Петр Михайлович! — я хватал его за руки. — Подумайте о себе!..

В ярости он отпустил штурвал и оттолкнул меня. Глаза такие злые, что казалось, из них, как из пистолетных стволов, вылетят пули.

А самолет падал. Померанцев кричал: «Помогите!», имея в виду Рагожина. Рагожин обливался горючими слезами. Его чемоданы, кувыркаясь, пролетели из конца кают-компании, хряснулись рядом с ним и затихли, как умерли. И еще что-то все время настойчиво стучало.

…Опасный, смертельный трюк. Тушка никогда бы на него не решился, но выбирать не приходилось. Трюк, основанный на точном расчете конструкторов, на знании человеческой психологии, на уверенности в своем праве рисковать. Тушка не падал — он летел к земле, собирая силы для рывка. Пять… три… сто метров двадцать сантиметров оставалось до болота, мрака и безвестности. Напружинились переборки, занемели в непосильной тяжести крылья — дрогнул турбореактивный первенец отечественной гражданской авиации, заскрежетал, охнуло что-то в кабине, в кают-компании запахло перегорелыми проводами, пополз едкий дымок. Каждая заклепка испытывала невыносимое напряжение, а уж о людях — и говорить нечего!

Судорогой дернуло самолет, но не скрутило — потянул он, потянул, потянул ровнее, вверх нос задрал, а подняться сил уж не было, так и летел — грудью вперед, вопреки всем законам аэродинамики. Летел из последних, самых-самых последних сил, искал среди болотного пространства место, куда лечь, затаиться, отдышаться… Нашел!

Глава пятая

Что это?!

По болоту ходила цапля, ступая высоко и как бы презрительно. Солнце светило ровно, скупо, безрадостно.

Я отполз от иллюминатора. Валентин пытался открыть дверь, ее заклинило при посадке, дергал ручку, пинал ногой.

Рагожин перебирал в чемоданах остатки багажа, был бледен и опустошенно спокоен. Померанцев и Михалыч, охая и кривясь от ушибов, водили по карте пальцами, пытаясь разобраться, где мы. Получалось — черт знает где!

Судя по показаниям приборов (стекло манометра треснуло, на полу валялась красная стрелка), пролетели мы довольно много. Более точно Михалыч обещал установить по звездам, когда опустится ночь.

— Смотрите! — закричал я. И сам испугался больше всех.

В иллюминатор, что над правым крылом, глядели жадные, большие глаза.

Мы замерли. Михалыч потянулся за разводным ключом. Глаза глядели прямо, с какой-то твердой убедительностью, и в то же время вроде не замечая нас, хотя самолет просвечивался низким солнцем насквозь. Когда страх немного спал, я различил и лицо незнакомца, оно было покрыто бурой мелкой шерстью, а вместо носа был… клюв.

Николай Николаевич потянулся за фотоаппаратом. В глазах за иллюминатором мелькнула настороженность, голова отшатнулась, а иллюминатор закрыла розовая ладонь с растопыренными пальцами.

— Рука! — тихо ахнул Рагожин.

Рука, приплюснутая к стеклу, оттолкнулась, и существо пропало. Мы кинулись к иллюминаторам — никого.

Валентин опять подергал дверь, рванул сильнее, она открылась, стукнув его по лбу, как бы в отместку. Снаружи влажно дохнуло болотом, вдалеке раздался вой.

— Кто это? — Рагожин оглянулся на нас. — Птица? Шакал?

— Рука-то человечья… — сказал Михалыч. Встали у открытой двери, чего-то ждали.

— Существует такая легенда, — начал Николай Николаевич, — много-много веков назад жил-был юноша по имени Ахол. Он был горд, как сокол, силен, как медведь, быстроног, как олень, и мог плавать, как рыба…

— У нас тоже на скважине… — встрял Валентин, но Михалыч сделал ему знак помолчать.