Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 52. Виктор Коклюшкин

Еще издали услышали возбужденный голос Валентина. Вышли на поляну к самолету — и остолбенели. Валька сидел на бочке из-под солярки (они что-то тут без нас делали), размахивал руками и увлеченно взахлеб повествовал: «Взяли ящик белого, ящик красного, остановили бортовую — и по газам! Утром просыпаюсь: я на елке висю… вишу, Леха — в кювете храпит, бутылки все пустые, а от машины одна монтировка осталась!..»

А перед ним на траве, скромненько подогнув ноги (ослепляя восторженного буровика фарами колен), сидела синеглазая, с какой-то бойкой, взлохмаченной прической девушка. От первого впечатления в памяти не осталось больше ничего. Только вот это: голубые глаза, доверчиво и с детской хитростью внимающие болтовне лихого буровика, и короткая — по шею, но какая-то прыткая, какая-то с капризом и вызовом прическа светлых, упругих волос.

— Нет, ну правда?.. Нет, ну правда?.. — повторяло это небесное создание.

Заметив нас, Валентин сконфузился и умолк. А девушка поднялась, одернула юбку и торопливо, напористо заговорила:

— Понимаете, мы с девочками…

— Какими еще девочками? — глухо, как раскаты грома, проговорил Михалыч и посмотрел на меня: «Ну что, верить мне в приметы?!»

— Понимаете, мы с девочками… С Таней, Олей и Наташей летели в Чумгамык, а наши ребята, из нашей группы, должны были…

— Какие ребята? Из какой группы? — Михалыч спрашивал, как муку молол — все до точки, все в пыль!

— Ребята: Ваня Кнушевицкий, Федя Бурлов, кто еще… Сережка Стахович, Алик Лозовой…

История ее вкратце сводилась к следующему: они, студенты агрополитического института, отправились на подмогу сельским труженикам в совхоз «Новая даль», где готовились собрать невиданный урожай (его и вправду никто не увидел), но она перепутала аэропорт, день вылета и номер рейса, хотя помнила все прекрасно. И забралась в «Ту-104» (обрадовавшись, что все-таки успела!) в багажный отсек. Залезла в спальный мешок и, сморенная усталостью, заснула.

— Ну и все! — беспечно, бодро и с облегчением закончила она. — Но я стучала, честное слово, я, когда проснулась, стучала…

Николай Николаевич из пилотской кабины осматривал в подзорную трубу окрестности, внутренне готовый увидеть что-нибудь заманчивое. И очень опасаясь обнаружить птицечеловека. Когда-то он знал этот пристальный стеклянный взгляд, нос, переходящий в клюв. Видел портрет у Серафимы Макаровны в Серпухове. Старушка жила на окраине, в маленьком флигеле бывшей барской усадьбы, и, помнится, все жаловалась на бывших владельцев, что крыша протекает.

Померанцев любил побродить по старым подмосковным городам с этюдником. Рисовать он не умел, но ему нравилось чувствовать себя художником — глядеть на мир свободно, легко, заинтересованно.

Вот у старушки в комнате Померанцев и видел поясной портрет птицечеловека. Помнится, он тогда спросил:

— А что это за чудо?

— Святой Лука, — ответила старушка.

— Какой же это Лука? — усомнился, помнится, Николай Николаевич. — С клювом. И в шерсти…

— Ну а я почем знаю. Люди сказывали — Лука. Они обманывать не будут. Разе им какая выгода?

— Выгоды-то нет, — помнится, ответил Николай Николаевич, — а странно…

Больше он тогда со старушкой спорить не стал и вскоре о странном портрете забыл.

Болотная даль была безоглядна и удручающе однообразна. Смотреть в такую деть все равно что в лысину, а не в глаза человеку.

Николай Николаевич вздохнул, пора было собирать собрание.

Собрание!

Расселись на траве в тени самолета, отчего Тушка как бы тоже был участником. Единодушно избрали президиум: Померанцева и Михалыча. Они сели перед нами, мы: Валентин, Рагожин и я — перед ними. Надя стояла поодаль, под крылом. Волновалась.

Сначала Михалыч обрисовал общую обстановку. И рассказал о горе.

По второму вопросу выступил Николай Николаевич. Он заявил:

— Мы не знаем, почему мы сели, но я знаю, что мы должны взлететь!

Ему хлопали долго и благодарно.

— А теперь переходим к пункту «разное», — сказал Михалыч. И все посмотрели на Надю.

— Пусть расскажет о себе! — выкрикнул Валентин.

Надя вышла вперед. Вышла из-под крыла на солнце робко и грациозно, но что такое?! Голубые, ясные глаза ее были полны слез. Дрогнувшим голосом она сказала:

— К-как же… к-как же можно говорить сейчас обо мне, если рядом… горе?

Ну уж точно, будто обухом по голове! И о горе помнили, и о птице, а вот чтобы самим сообразить, что важнее…

Возбуждение охватило нас. Все повскакали с мест и, перебивая, стали предлагать различные способы. Валентин с размаху предложил взять горе себе (вот это да!). «Мне все до феньки!» — весело кричал он. Михалыч предлагал разделить по-братски на всех, тем самым уменьшив тяжесть горя до возможного. Рагожин тоже порывался что-то сказать, но пока не знал что.

— Надо его похоронить! — догадался я. И… обрадовался, что это я придумал.

С лопатами на плечах, Михалыч — первым, я — замыкающим, тронулись в путь. Спешили, наступали друг другу на пятки, спотыкались. Не доходя нескольких шагов до горя, Михалыч поднял предостерегающе руку. Остановились.