Антология советского детектива-25. Компиляция. Книги 1-26

Корней Павлович дернул уголками рта — улыбнулся ровно столько, чтобы заметил Павел.

— Суд, трибунал — не в них дело. Суть в преступлении, в личности подсудимого... Одним словом, обошлось.

— Что обошлось?

— Получил хороший урок... Внукам закажет не ходить по родне...

— Не темни, командир.

— Сложный случай... В деле Якитова оказался любопытный документ — собственноручное письмо на имя секретаря обкома. Не ожидал? То-то! Очень любопытное письмо! Написано на нескольких листах карандашом. Бумагу и карандаш в Бийске прихватил, уходя от родственников. Писал в лесу. В Топучей опустил в ящик... Это письмо и решило его судьбу. Искреннее письмо! А в конце приписка: жду на вершине у Семинского перевала, у двухэтажного дома три дня, самому прийти духу не хватает. Так вот. А письмо в обком на седьмой день пришло. Почта-то неважно работает. И тогда пошел Якитов сдаваться, да напоролся неожиданно на тебя. Как ведь бывает, шел с повинной к власти — власть произвола не допустит, а встретил постороннего человека, к тому же знакомого, к тому же солдата. Ну и сплоховал — дал задний ход...

— В штрафной? — спросил Павел.

— Представь, нет. Секретарь ходатайствовал, просил внимательней разобраться. Якитов, говорят, плакал от радости. Сказал как-то здорово. Вроде — побыл я в волчьей шкуре, поглядел со стороны на землю родную, вот она — твоя и не твоя, потому что с тем земля родство хранит, кто до конца дней ни на грамм не растрачивает своей сыновней преданности. Хорошо сказал. Чуть суд не прослезил... С первой группой призвали его вторично. Поехал веселый, молодой. Обещал писать письма.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

СЛЕДСТВЕННЫЙ отдел управления утвердил срок ликвидации банды — двадцатого ноября. Эту облегчающую весть привез нарочный на черной «эмке». В опечатанном пакете, кроме того, оказалось с десяток фотографий.

Это, конечно, были не сами фотографии, а копии, и не совсем удачные в большинстве случаев: бледные, точно из тумана, плоские лица были невыразительны, пожалуй, чересчур общи, потому что тени сливались с полутенями, а они — с волосами, усами, бородами. Мелкие приметы совсем не просматривались.

«Черта тут узнаешь! — подумал Пирогов. — Только голову заморочишь себе и людям».

Шестеро из одиннадцати были пересняты с очень старых фотографий (погоны, аксельбанты!). Гадай, как выглядит этот молодой заносчивый человек теперь, спустя столько-то лет!

На обратных сторонах мелким почерком были написаны краткие справки о разыскиваемых. Кто же эти люди? Почему они не ладят с законом? Почему не принимают его?

«Кочуров, — прочел Корней Павлович, — 1897 года рождения. Осенью 1918 г. прибыл с группой высших деникинских офицеров в ставку Колчака для связи и координации действий фронтов. К Деникину не вернулся. Служил в военной комендатуре. Отличался крутым нравом. Был беспощаден с солдатами, сомневающимися в белом движении. Задержан в мае 1920 года. При конвоировании разоружил конвой, истребил и скрылся. В 1927 г. заочно проходил по «офицерской группе Гордиенко» в Омске. В 1929 г. арестован в Семипалатинске, но исчез, предположительно, вместе с конвоем. В 1933 г. пытался перейти через границу в Иран. В 1934 и 1935 годах дважды опознавался, но оба раза уходил. Монархист. Особо опасен. Владеет холодным и огнестрельным оружием».

Пирогов перевернул фотографию изображением к себе. Пухлый кудрявый юноша глядел ему в глаза.

«Ищи такого. Хоть бы примета какая... Почти миллион таких красавцев кормились у Колчака. Где этот миллион теперь? Чем дышит, чем занимается?»

Отложил Кочурова, взял следующего.