Антология советского детектива-25. Компиляция. Книги 1-26

— Но ведь кто-то осознал, даже искупил свою вину, стал полезным человеком, — осторожно возразил Пирогов: в голосе молодого, похоже, недавно вышедшего из училища нарочного, прозвучали нотки превосходства.

— Те, кто осознал, искупил — тебе неизвестны. А Сахаров и Кочуров окопались в твоем районе. Сволочь Власов под крылышком фашистов хлопочет об «освободительной» армии, воображает себя крупным политиком. Всякие там полицаи, старосты, бургомистры? Доморощенная шушера... Твоя клиентура из этой категории. Если не хлеще.

— Что значит — хлеще? И что может быть хлеще?

— И Сахаров и Кочуров могли бы найти способ служить у немцев. Здесь заявление — направить добровольцем, там — переход через линию фронта. Недавно это не так уж трудно было сделать...

— Однако они не писали заявлений, не рвались навстречу фашистам, — продолжал уверенно после длительной паузы нарочный. — И вот почему. Вся эта отборная сволочь, как не дико, кичится своим русским происхождением, воображает из себя патриотов России. Сахаровы считают, что Гитлер дойдет до Урала, японцы оттяпают Дальний Восток, а Сибирь сама падет. И вот тогда они выйдут на свет.

— Но Кочуров раскрылся раньше, чем немцы дошли до Урала.

— Он был уверен, что в октябре-ноябре фрицы возьмут Москву и случится то, о чем твердил Гитлер.

— Почему бы ему не подождать этого часа дома?

— С одной стороны, боялся, что немцы привлекут его как совслужащего, а если и не привлекут, то шансы его на должность и особые права будут минимальны. Ну и, как следствие этих рассуждений, намеренное его самоустранение от работы, саботаж, вроде удар нам в спину.

— Щелчок, скорее, — поправил Пирогов, чувствуя, что ему по существу нечем возразить. Очевидно, история Кочурова рассматривалась в управлении и так и сяк, молодой нарочный повторял официальное мнение. «А Князькин-то, Князькин, получается, одного поля ягодка с предателем...»

«Эмка» сбавила скорость, осторожно опустила передние колеса в глубокую колдобину и, рванув, выскочила на тракт.

— Скоро будем дома, — сказал Корней Павлович.

— Кто дома, а кому еще пилить и пилить.

— Не останешься?

— Приказано вернуться. Работы и там полно.

— Значит, если просить помощи, можно обжечься?

Нарочный, не меняя выражения лица, чуть заметно пожал плечами...

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ОН ПОЛОЖИЛ руку на деревянную вертушку, поддерживающую калитку, когда почувствовал спиной, как где-то далеко, в неопределенном направлении дрогнул в тишине морозный воздух. Сначала он не понял, что это такое. Пальцы продолжали поворачивать запор, но взгляд вдруг утратил обычную твердость, настороженно скользнул по сторонам.

По-прежнему над долиной висела тишина. Далеко, через три огорода, ровно шуршал и плескался Урсул. Его монотонность только подчеркивала тишину и покой ночи.

Пирогов оставил вертушку, повернулся лицом к хребту. Если это было, то было только там, внутри вычерченного им треугольника. Но какой смысл палить в темноту.

Еще не решив зачем, Корней Павлович медленно пошел вдоль улицы, прислушиваясь к собственным шагам. У подножия отрога остановился как вкопанный: местами шурша, местами клацая, с горы мчался невидимый камень.

По спине прокатилась холодная волна. Опасность исходила от осыпи, но и тот, кто шевельнул ее, оставался в вязкой непробиваемой взглядом темноте. Пирогов передвинул кобуру на живот, расстегнул кнопку, положил ладонь на холодную рукоять револьвера.

Камень пронесся стороной, влетел в заросли багульника и успокоился. И снова наступила тишина.

Почти не дыша. Корней Павлович выждал несколько минут, стал подниматься в гору. Он часто останавливался, прислушиваясь к темноте перед собой. Частыми, сильными толчками колотилось сердце от предчувствия непременной встречи с кем-то, кто не хочет, не желает встречаться с ним.

«Если это было, то почему ночью? — снова подумал Корней Павлович. — И почему так близко. Они ведь должны понимать... Или думают, что деревня спит?»

Не доходя до вершины, он снова затаился, всматриваясь в черную щетку пихтача, едва различимую на темном небе.

Ничто не нарушало тишины.

«Камень мог сорваться и сам», — успокоился Пирогов и все-таки пошел вверх, ориентируясь на кромку осыпи.

В пихтаче лежал неглубокий, насыщенный дневной влагой, а теперь примороженный снег. Он заскрипел под сапогами. Корнею Павловичу показалось, что от этого скрипа пробудились, вздрогнули пихты, зашевелились множеством неясных теней.

Пирогов замер, вынув из кобуры револьвер, взвел курок. Тени успокоились, но ощущение, будто несколько пар глаз принялись рассматривать его в упор, не проходило.

Он обошел пихтач, вглядываясь под ноги, почему-то возомнив найти на снегу человеческий след.

Следов не было.

Держась вершины, Корней Павлович прошел с полкилометра. Дальше отрог круто набирал высоту, и карабкаться на него в темноте не имело смысла. Пихтач впереди мелькал и редел, а снег становился прочнее, глубже. Не имело смысла искать встречи именно здесь: банда не заинтересована оставлять следы.

Пирогов повернул назад. До утра оставалось совсем мало времени, а усталость все тяжелила тело.