Антология советского детектива-26. Компиляция. Книги 1-21

— Расстроил я вас. Давайте-ка выпьем лучше по стопочке. Может, сердцу станет веселей.

— Навряд ли.

Но стопку свою подняла и выпила одним махом, по-мужски.

— А сам Тихомиров, разве он не протестовал против такого решения?

— Сначала, понятно, а потом, как все мужики… отвык.

— Вы думаете, что отвык. А он, может быть, переживал, мучился.

— Некогда ему переживать было. Науку делал. Да и бабы скучать не давали.

Она знала, конечно, немало о жизни Антона. Возможно, надеялась, что вернется. Нет, вряд ли. Но почему не хочет она говорить о том, последнем дне?

Мазин налил себе еще стопку:

— Ваш воздух вызывает зверский аппетит.

— Ешьте на здоровье.

— Спасибо. Ем по-деревенски.

И он положил на тарелку колбасы.

— Вы часто бываете в городе?

— В каникулы, на совещаниях. Особенно меня не тянет.

— Этим летом тоже были?

— Была.

— В августе?

— Нет, в июле. Хотя и август прихватила немного. Числа пятого уехала.

— До смерти Антона?

— До. Он недели через две разбился.

— А где вы были в это время?

— Здесь.

— И это могут подтвердить свидетели?

— Свидетели? Скажите же в конце концов, зачем вы приехали?

Мазин положил на стол записку:

— Это писали вы?

Ирина едва взглянула на записку и сразу ответила:

— Я писала.

Мазин положил вилку:

— Расскажите.

— Заболел Володька. Операцию пришлось делать. Испугалась. Вот и не выдержала. Думала, он с врачами поможет там, в городе. Стыдно было, но пошла к нему все-таки, о ребенке ведь речь.

— И что произошло между вами?

— Ничего. Я написала записку, а вечером у Володьки кризис был. Всю ночь в палате просидела. Ну, а потом уже не пошла к Антону. А он не поинтересовался даже. Он же знал, что я у Маши всегда останавливаюсь.

— Наверно, Тихомиров не мог поинтересоваться, раз его не было в живых, — сказал Мазин с раздражением.

— Как не было?

— Он погиб в тот же день, двадцать третьего августа.

— Я писала не двадцать третьего.

— А когда же?

— Второго! Разве такой день забудешь!

— Посмотрите записку. Там стоит дата.

Ирина взяла наконец в руки этот клочок бумаги и приблизила к глазам. Мазин видел, как она побледнела.

— Я писала второго. И в больнице известно, когда был кризис.

— Но в больнице не известно, когда вы писали.

— Я писала второго, — повторила она.

Инна

— Я знала, что нам придется встретиться, но не думала, что вы придете сюда.

Мазин сидел за большим канцелярским столом. Стол был пуст, если не считать придавленных толстым стеклом репродукций с рисунков Эйзенштейна и портрета Анны Ахматовой работы Петрова-Водкина. Он сдвинул свои перчатки с портрета.

— Вы могли меня вызвать.

Инна Кротова положила на стол указку.

Он пришел к ней в музей. Был конец дня, за окном почти стемнело, и в комнате, где он дожидался Инну, в этой маленькой но сравнению с громоздким столом комнатушке, с надписью на двери "Научные работники", никого, кроме них, уже не было.

— Я хотел поговорить с вами неофициально.

Она достала из сумочки пачку сигарет, взяла спячку, по-женски держа ее от себя, и несколько раз провела по коробку, пока не вспыхнул огонек. Дымок был приятным.

— У вас хорошие сигареты.

— Американские. Подарил один иностранец, которому я показывала музей. — И пошутила: — Думаю, что он не шпион.

Мазин вежливо улыбнулся. Что поделаешь, если многие склонны судить о шпионах по приключенческим книжкам.

Инна затянулась и медленно выпустила дым. У нее был большой рот, неярко разрезавший худощавое нервное лицо.

— Вы хотите говорить здесь?

— Нет, здесь не стоит. Я не представлялся на входе. Зачем возбуждать липшие пересуды. Или в музее нет сплетников?

— Вы очень любезны и правы. В музее работают почти исключительно женщины. А у нас есть свои слабости. Да и время, чтобы перемыть косточки ближнему.

— Может быть, я провожу вас домой? Погода, кажется, вполне приличная.

— Пойдемте. Я живу недалеко.

Он подал ей плащ.

— Спасибо.

Из записной книжки Тихомирова:

"Подходя строго, человек — машина, пусть сложнейшая, но машина, хотя мы и не разобрались до конца в работе многих узлов. Но все они подчиняются сначала нормальным законам химии, физики, биологии, а потом уже Христовым заповедям или уголовному кодексу. Конечно, унизительно сознавать, что ты не чудо природы, а всего лишь усложненный механизм. Однако факты есть факты, даже такие грустные, как увеличение смертности в результате вспышек на солнце. Зло берет: кто-то поворачивает без твоего разрешения рубильник — и у тебя рвется что-то совершенно необходимое в сердце или в мозгу.

Машиной быть не хочется. Особенно, когда я с Инной. Она вся антимашина. Мне известно не только каждое ее слово, но и интонации, и все-таки она постоянно поражает меня своей нестандартностью. Я восхищаюсь ею. Восхищаюсь, хотя и не способен, как она, поверить во всеобщую "человечность", потому что знаю, что мы живем в суровом мире, которым управляют законы природы, а не наши чувства. Я завидую ей. Но я и боюсь. Ничто не порождает столько иллюзий, сколько любовь. Сегодня они помогают мне жить, а завтра? Сохраню ли я их? Хочу сохранить, даже зная, что это иллюзии".