Антология современной уральской прозы

Потом у нас появились дети. Как и все отцы йе-кйори, я ходил за именами для них в горные селения и даже дальше, на восточное побережье. В охоте за черепами я оказался удачливее моего отца — каждый раз приносил имена не только для своих сыновей, но и для племянников — моих и Уалиуамб. Соплеменники считали, что причина моих удач — жизненная сила моего нового имени. Возможно, так оно и было.

Но прошли годы, прежде чем сила имени Берн Йохансен заявила о себе по-настоящему. Через шесть лет у меня начала светлеть кожа. Происходило это медленно и незаметно — я обнаружил перемену только тогда, когда однажды сравнил свою кожу с кожей Уалиуамб. Одновременно распрямлялись и становились светлее волосы. Началась дикая, не прекращающаяся ни днём, ни ночью боль в суставах — тогда я не знал, чем она вызвана, и только намного позже понял, что мой скелет приходил в соответствие с моим новым обликом.

Потом меня вдруг начали интересовать растения. Я мог часами, а то и сутками бродить по окрестным лесам, разыскивая редкие травы, я мог часами изучать их, разглаживая вьющиеся стебли, рассматривая листья и цветы: порой откуда-то выплывали названия, и эти названия не имели никакого отношения ни к языку йе-кйори, ни к другим языкам, которые мне приходилось слышать.

Потом мне стали сниться сны белого человека.

Чаще всего это был маленький городок — красные черепичные крыши, утопавшие в зелени, каланча, шпили ратуши и собора. Я должен был попасть в этот город, но это всякий раз оказывалось невозможным: чем ближе я к нему подходил, тем более он отдалялся от меня. Я бежал, скакал на коне, взмахивал руками и летел, пускался на какие-то уловки — во сне этих уловок сколько угодно — но всё тщетно. В лучшем случае мне удавалось добежать до окраинных садов, — но сады эти тотчас превращались в джунгли Малаиты, светила полная луна, над дрожащим ручьем дрожали бледные венчики каких-то экзотических цветов и страшные дикари с лицами, разрисованными белой краской, набрасывались на меня, размахивая длинными бамбуковыми ножами и вопя что-то на непонятном языке (во сне я не знал этого языка).

Реже снились родители Берна — эти сны были чёрно-белыми, вернее, бело-коричневыми, как те несколько фотографий, которые я нашёл между страниц гербария. Меня самого в этих снах как будто не было. Каждый раз отец и мать были заняты какой-то домашней работой, время от времени они перебрасывались несколькими словами на датском языке (во сне я понимал этот язык), иногда вздыхали и смотрели куда-то в пространство — сквозь то место во сне, где меня не было.

Но чаще других людей в мои сны приходила девушка — очаровательное белокурое существо с милой улыбкой и блестящими от слёз глазами. Это была Дебора — возлюбленная Берна. Её родители отказали Берну, потому что у него не было имени — он был всего лишь бедным студентом-ботаником. Может быть, именно за именем и уехал Берн на Соломоновы острова, хотя себя он убеждал в обратном, в том, что просто бежит от Деборы, от условностей уродливой цивилизации, которые не дают соединиться влюблённым.

Вы уже поняли, что произошло: жизненная сила, которую содержало имя Берн Йохансен, медленно превращала меня в того, кто носил это имя до меня. С каждым днём я становился всё меньше йе-кйори и всё больше — белым человеком. Однажды, проснувшись утром, я увидел рядом с собой спящую Уалиуамб и содрогнулся от отвращения. Меня ужаснуло, как я мог столько лет жить с этим чёрным уродливым существом, любить его и называть своей женой? В тот же день я бежал из селения. Долгое время скитался по острову, скрываясь в лесах и питаясь кореньями и рыбой.

Наконец встретил белого — это был миссионер.

Священник помог мне перебраться на Гуадалканал: оттуда я попал на Новую Каледонию, затем — на материк. Здесь, затерявшись в огромном городе, я начал новую жизнь.

Некоторое время, особенно сразу после побега, меня еще преследовали сны йе-кйори: но вскоре их полностью вытеснили сны белого человека. Постепенно ко мне возвращались слова, имена, воспоминания: я вспоминал не только то, что делал Берн, но и то, что он думал и что чувствовал. И сильнее других чувств, даже острее, чем боль по утраченной Деборе — это со временем всё-таки прошло, — во мне ныли мои корни, мой маленький черепичный Энборг. Пока был помоложе, я ещё боролся с этим — нужно было много, очень много работать, чтобы накопить денег на дорогу, потом откладывал поездку под разными предлогами. Женился, теперь уже на белой, и моя новая жена до самой своей смерти не узнала, кем я был на самом деле. Теперь, когда я снова один и смерть уже не за горами, Энборг всё-таки победил. И вот я возвращаюсь.

В этой папке всё, что я везу с собой на родину и заберу на тот свет».

При этих словах он достал потёртую кожаную папку и вынул из неё нечто, отдалённо напоминающее старинный семейный фотоальбом. Это был гербарий. С его пожелтевших страниц своими сухими глазками смотрели диковинные цветы растений, сорванных полвека назад под созвездием Южного Креста. Внизу под ними стелилась плющом выцветшая латынь...