Антология странного рассказа

— Йа-а! — вопит Лютр. — Все новое! Каждый раз заново! Первый плевок, первый выстрел, первый глоток воды, первый проход по Реке! Первое пиво, первая драка и первая женщина! Завидно! Даже мне завидно, правда!

Он, в избытке чувств, наскакивает с дружеской трепкой на Пузо. Тот пыхтит, прыгает из круга света в темноту, обегает дерево и оттуда, из-за ствола, шлепает Корноухого по спине так звонко, что эхо катится от костра в чащу.

«Ну ведь правда!»— думает огорошенный Белесый. Сидя в сторонке на границе тьмы и скачущего огневого пятна, он потрясенно вспоминает… Точно. — Люсия ведь вправду Тиамат. Может быть, не вся Тиамат, может, еще две-три Тиамат есть в других городах… И за океаном тоже. Может, сестрица разделилась так, что в каждом большом городе по Реке есть своя Тиамат, легконогая и большегрудая, с толстыми курчавыми косами и глазами, от которых мужики шалеют, дети спешат вырасти, а сановные старики хотят вернуть себе ненасытную юность со всеми ее бедами… Может быть… Но наша Люсия — Тиамат…

Капитан Део снова вспомнил череду жрецов и жриц, храм, стонущий от пронзительных выкриков, черноту ночи и множество огней на Реке, голоногих запыленных гонцов, молчаливую стражу, тощих разрисованных рабынь, в которых Тиамат приходилось вселяться каждые десять дней по очереди, жесткие вышитые покрывала, пахнущие потом, смолой и красным перцем… И еще — красного вплоть до шеи сьера Даноро, несущего через площадь корзинку за обычной, если вдуматься, городской шлюхой… Пастухов-горцев, раз в полгода чинной задумчивой цепочкой выходящих на городскую площадь, звякая кошельками; вспомнил Паулу, хозяйку «Бархата», когда она по субботам, смущенная и разряженная, шмыгает в Люсиину дверь «посекретничать»; вспомнил падре Микаэля; вспомнил Рамо, старого толстозадого сержанта, которого жена подстерегает прямо у дома Люсии и там же лупит; вспомнил плутоватого Альварадо, спустившего с ней половину отцовской плантации; вспомнил Герберта, молодого сьера из-за Океана, застрявшего в городе ради Люсии, пока его тут не зарезали; вспомнил еще многих — моряков, солдат, ткачей, бандитов, носильщиков, торгашей, брадеков… Бедных мужчин — нищих, когда у них не было Люсии, и счастливых, когда была. Вспомнил Жанито, красавца-мулата… Чем-то он ей не приглянулся или обидел. Теперь красавчик копит по два месяца на каждую ночь с Люсией, хотя другие бабы дают ему просто так, бесплатно…

— Вправду Тиамат, — думает Белесый. — Без ошибки. Значит, она осталась так… Тоже неплохо… Интересно, как она помнит прошлое, коза блудливая, самая любимая из моих богинь?! А дерут ее чаще и лучше, чем тогда, это точно.

Юрий Бобрыкин /Луганск/

Садовый столик

/Эго-перформанс/

1.

После ароматного ливня, коему предшествовала липкая разжиревшая духота июньского дня (кстати говоря, дня солнечного затмения, сэр, так что этот день многое потом определил в судьбе Дяди Лазаря, сэрррр!), после мощнейших молниевых нокаутов, после урагана, после мусорных потоков с трупиками мелких грызунов и поразительно огромных жуков с рогами, после того, как в молодом соснячке зелено вспыхнули светляки, а у горизонта вдруг ожила дохлая Луна — красно-жёлтая, цвета лица пропойцы (хотя, возможно, в ином случае, при ином аллюзивно-ассоциативном раскладе, мы описали бы Луну несколько иначе, в духе Пути Чая, например, сеньоррррр!!!), после того, как была выпита бутыль чудесного Са-Кэ и опустошен ведёрный самовар густейшего чаю с можжевеловыми веточками (ох-хо-хо), и был уплетён мёд из пузатого глиняного горшка; после того, как были выкурены подряд три трубки самосада (мама!) и вдобавок— бразильская сигара (вау!) вместе с Кофе (0,8л — большой бронзовый кофейник 1888 года, сударррььь!); после того, как труп Луны был окончательно реанимирован током пряно-солёного ветра из долины, и брачные вопли изнурённых жарой жаб наполнили Пустой Эфир, рисуя в звуковом диапазоне Пространства замысловатую и део граф и ческу ю заумь— как бы расписывая матово поблёскивающие бока тёмного сосуда Ночи; ПОСЛЕ ВСЕГО ЭТАГО, с трудом зажёгши старую лампу-керосинку, отвинченную чуть ли не с первого паровоза эпохи Н.В. Гоголя, выйдя в продрогший сад, облегчённо вздохув и удовлетворённо позёвывая в предвкушении ЧАСА ЛЮБОВАНИЯ, Дядя Лазарь СЕЛ.

2.

Дядя Лазарь СЕЛ.

Он медленно, как тополиную пушинку, как тончайший фарфор, как хрупкий хрусталь, опустил, осторожно расслабляя и напрягая нужные группы мышц в необходимой, отработанной десятилетиями упорного труда последовательности, известной только ему, ОПРЕДЕЛЁННУЮ ЧАСТЬ нежнейшего, чистого-чистого Тела на разостланную любовно (и, заметьте, определённым образом-с, Ваше Превосходительство!) шёлковую салфеточку с вышитым разноцветными нитками собственноручно Дядей Лазарем муравьедом.