Антон Павлович Чехов в школе

Старцев жаждет любви, душа его полна поэзии, его глазам – глазам влюбленного человека, открылся совсем новый, доселе незнакомый ему мир. «Мир, не похожий ни на что другое, – мир, где так хорош и мягок лунный свет, точно здесь его колыбель, где нет жизни, нет и нет, но в каждом темном тополе, в каждой могиле чувствуется присутствие тайны, обещающей жизнь тихую, прекрасную, вечную». Но, увы, Дмитрий Ионыч обманут в своих ожиданиях. Полночи напрасно пробродил он, заблудившись, в окрестностях кладбища. И когда нашел, наконец, своего Пантелеймона с коляской, с наслаждением вытянул усталые ноги и подумал: «Ох, не надо бы полнеть!»

К этому прозаическому замечанию далее примешиваются практические мысли о приданом, которое дадут за Екатериной Ивановной, видимо, немалом. Одним словом, что-то трезвое и рассудочное вдруг поселяется в голове Старцева, «какой-то холодный, тяжелый кусочек», нашептывающий ему: «Остановись, пока не поздно! Пара ли она тебе? Она избалована, спит до двух часов, а ты дьячковский сын, земский врач…»

Вот почему, когда он, наконец, решившись, делает Екатерине Ивановне предложение и получает штампованный, в духе романов Веры Иосифовны, отказ, – он не только не расстроился, а, напротив, выйдя на улицу, вздохнул всей грудью, у него перестало беспокойно биться сердце. Одним словом, он благополучно излечился от своей влюбленности. У неудачливого влюбленного хватило ума понять, что сцена эта фарсовая, что с ним был разыгран «глупенький конец», точно в маленькой пьесе на любительском спектакле.

Чувства своего, конечно, жаль, самолюбие немного уязвлено, но не настолько, чтобы по отъезде Екатерины Ивановны в Москву, долго предаваться тоске и отчаянию. « Дня три у него дело валилось из рук, он не ел, не спал», а потом – «успокоился и зажил по-прежнему. Зажил, исключив из своей жизни беспокойные свидания на кладбищах, тесные фраки, любовную бессонницу. Лениво потягиваясь, он отсёк всё это от себя со словами: «Сколько хлопот, однако!».

Чем же наполнена теперь жизнь Дмитрия Ионыча? Как прежде и даже более того – он трудится: и у себя в Дялиже, и в городе, где у него завелась частная врачебная практика.

Ездит он уже не на паре, а на тройке с бубенчиками. Лечит обывателей, которые раздражают его своей непроходимой тупостью. Вот почему теперь он всё больше молчит. Удовольствие ему приносят только две вещи: игра в карты и деньги.

И когда через четыре года он вновь встретился с Екатериной Ивановной, то ничего, кроме беспокойства и раздражения, не почувствовал. На какое-то мгновение вновь затеплился огонёк, и вырвалось неожиданное признание: «как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День и ночь – сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей… Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу».

К этому моменту и Екатерина Ивановна уже другая, она сильно изменилась, повзрослела и многое поняла в жизни, произвела переоценку ценностей. Она всё это время думала о Старцеве и теперь готова идти на сближение с ним. «Когда я думала о вас в Москве, вы представлялись таким идеальным, возвышенным…»

Но Старцев-то про себя теперь знает точно, что не идеален он и не возвышен. Опять кого-то нафантазировала себе эта беспокойная писательская дочка. А его ждет не служение народу, о котором так восторженно толкует Котик, ему теперь милы «бумажки», которые вечером так приятно вынимать из карманов и складывать на текущий счет в «Общество взаимного кредита». Вот она, настоящая поэзия, в которой не признаешься наивной Екатерине Ивановне.

А потому – чувство облегчения, что не женился тогда; раздражение от неизменной бездарности этого выдающегося с…го семейства. И горькое обобщение: «Если самые талантливые люди во всем городе так бездарны, то каков же должен быть город».

Больше у Туркиных он не бывал.

И последняя зарисовка, своеобразный эпилог повествования. Прошедшие ещё несколько лет обнаружили окончательную деградацию Старцева. Он ещё больше ожирел, разбогател, обрюзг. У него необратимо изменилось всё: внешность – «не человек, а языческий бог»; голос – от заплывшего жиром горла он стал тонким и резким; характер – сделался тяжелым и раздражительным.

«Он одинок. Живется ему скучно, ничто его не интересует».

Так кто же виноват в том, что трудяга-врач, в душе которого жили поэтические движения и идеалы добра, превратился в омерзительного Ионыча, зараженного самыми гнусными пороками: человеконенавистничеством, стяжательством, обжорством? Кто виноват в том, что «дьячковский сын» превратился в подобие «языческого бога»? Если сказать, что виновато общество, то почему тогда Старцев не только не внес в его жизнь хоть малой лепты чего-то осмысленного и освежающего, но превратился в худшего из всех обывателей города С.?

Он, кому даны были ум, душа и благородная профессия, испортил всё, к чему прикоснулся. Больных он ненавидит; занимается врачеванием, потому что «жадность одолела»; у людей, которых в грош не ставит, он вызывает изумление и страх.