Антошка и журавли

Но это было недолго. Ещё заря не успела перейти из белого цвета в розовый и ночной мрак окончательно рассеяться над землёю, как понемногу началось оживление. На одном дворе стукнули дверью, и послышался голос хозяйки, поднимавшей спавших коров для доения; в другом хлопнула калитка, и худенькая старуха вышла за хворостом в проулок. На краю деревни, у одной из самых заботливых стряпух, блеснул огонёк сквозь окно, и через минуту из трубы показался жидкий столбик серенького дыма, который покрутился по случаю стоявшего затишья во все стороны, рассыпался было книзу, но ненадолго. Мало-помалу столбик окреп, выровнялся и потянулся кверху. В избе затопилась печка.

Ещё через минуту хлопнула калитка у большой, ещё свежей избы степенного крестьянина Макара Павлова, и из неё выскочила баба, и выскочила «не путём»: она была полуодета и босиком. Быстро подбежав под окно соседней избы, она стала немилосердно в него барабанить.

— Кто там? — послышался торопливый оклик из-за окна.

— Соседушки, родные! — завопила баба со слезами в голосе. — Какая беда-то у нас случилась: двух лошадей увели!

В избе послышались тревожные возгласы и возня, видимо, соскакивавших с постели хозяев; вскоре несколько заспанных лиц показались в окнах и раздались восклицания:

— Ну да! Да неужто правда?!

— Ей-богу, правда! О-ох мы, разнесчастные! — завыла баба и, отскочив от соседней избы, побежала опять к себе.

В окнах других изб показались тоже людские головы, посыпались вопросы:

— Что это? О чём она?

— Лошадей увели!

— Батюшки мои!

На крыльцо соседней избы вышел хозяин. Торопливо поглядывая в проулок, он вдруг встревожился, поднял руки, хлопнул ими по бёдрам и прокричал:

— А у нас телегу укатили!

Поднялась суматоха. Народ из ближних дворов повыскакал на улицу, заметался, заволновался, закричал: оказалось, ещё из соседнего сарая была украдена сбруя, два плуга и мешок льняного семени. Беготня, вой, шум поднялись невообразимые. Целых полчаса все были словно угорелые, метались из стороны в сторону, собирались в кучи, опять разбегались; наконец понемногу угомонились, сделались несколько спокойнее и решили, что мешкать нечего, а нужно отправляться в погоню, и чем скорее, тем лучше.

Отобрали людей, стали решать, в какую сторону отправляться, пошли разглядывать следы, но следы в суматохе были все стоптаны, и их никак нельзя было разобрать. Пришлось отправляться в разные стороны.

Бабы из потерпевших домов плакали, ребятишки ревели, мужики имели крайне огорчённый вид.

Всех более казался огорчённым Макар Павлов. Хотя он был мужик зажиточный (у него жил в городе сын на хорошем месте и хорошо «подавал» ему) и из украденных лошадей одна была кляча, старая и запалённая, но он ходил точно разбитый чем и поминутно охал:

— Ох, Дичка украли! Дичка увели!.. Батюшки мои родные, ведь это полживота отняли! Кусок сердца вытянули!

И он поднимал живот, хлопал по бокам руками и никак не мог удержать выступавшие на глазах слёзы. В погоню он не мог уехать и не мог сообразить, что ему теперь делать: горе окончательно затуманило его голову и помутило ум.

— Ведь он родной мне был, кровный, родной! Как же это его увели у меня? — лепетал Макар, и голос его прервался от приступавших всхлипываний.

Дичок был вторая из украденных у Макара лошадей, ещё молодая и очень любимая и им самим и всей его семьёй.

II

От роду Дичку было лет пять с половиной. У Макара он был уже года четыре. Купил его Макар на втором году и вот при каких обстоятельствах.

Однажды, также осенью и в праздничный день, в семье Макара сели ужинать. Время было не очень позднее: только что убрали скотину и подоили коров.

Ужинать торопили девка и сам Макар. Девка — затем, чтобы поскорей идти на улицу, а Макару нужно было идти сушить овин…

Только было уселись за стол и старуха подала было чашку щей, как дверь отворилась, и в неё вошёл высокий, неуклюжий мужик, с другого конца деревни, Яков Ильин. Помолившись богу, мужик проговорил:

— Хлеб да соль!

— Просим милости!

— Кушайте на здоровье!

Мужик сел на лавку, почесал в затылке и, обратившись к Макару, проговорил:

— А я, брат, к тебе!

— Что такое?

— Я видел, ты раз летом с реки бодягу[2] нёс; не дашь ли мне, пожалуйста, щепоточку?

— На что тебе?

— Да что, шут её побери-то, беда случилась!

— Какая такая?

Да жеребёнок парню ногу расшиб в самой коленке! Раздуло, посинела вся: парень на крик и кричит!

— Ишь ты, грех какой! — сказала жена Макара. — Как же это он ему подвернулся?

— Как подвернулся? Нечаянно. У нас ведь нешто лошади! Не лошади это, а дьяволы, уж такой анафемский покон![3]

— Чем же? — проговорил Макар. — У тебя, кажись, кобыла хорошая…

— Хорошая в работе, — сказал Яков, — тягущая и сильная, а характером чёрту сестра… Чуть маленько оплошаешь, живым заест. Вот и жеребёнок в её задался, да не первый такой, а третий. Тех из-за характера сбыл, этого пустил, — ну, думаю, последыш, може, посмирнее будет, выращу кобыле на смену, ан, вишь, и этот такой!

— Что ж он, лягается, что ли?

— И лягается, и кусается, всем берёт!.. К себе не подпустит, вот какой, окаянный!