Антракт в овраге. Девственный Виктор

Старшие делали вид, что не замечают военного положения; когда злые шутки касались их непосредственно, они жаловались вражеским родителям, а те журили своих детей, но потом при них же смеялись над шалостями, так что выходило в роде поощрения свыше. При встречах кланялись, в начале лета делали визиты и даже, в случае недостатка в партнере, приглашали на винт Гильдебранта Ивановича или его родственников, но для общих пикников не соединялись, а когда случайно встречались, то дети не пропускали случая устроить маленькую стычку, а именно: всадить несколько репейников в косу Три, Бри или Фри. Для этого в кармане, вместе с перочинным ножом, спичками, какой-то трухой и изредка засморканным платком, носились и сваленные репейники. Потом эту моду переняли и немцы. Действующие думали, что и в высших сферах сохраняется то же распределение женских и мужских ролей, потому что матери, например, были твердо уверены, что чужие господа только исполняют наивно и тяжеловато то, что нашептали им их жены. И, действительно, когда приглашали Гильдебранта Ивановича на партию винта, только одно лицемерие заставляло посылать записку к нему самому:

«Дорогой Гильдебрант Иванович, вы нас совсем забыли. Приходите по-соседски выпить чаю и повинтить».

По правде сказать, нужно было бы писать его жене:

«Анна Николаевна, конечно, вы – уродина и смешная сплетница, а ваш муж – колпак, но всё-таки уступите его сегодня нам часа на три: мы его не съедим и даже трогать не станем».

Но, кажется, это все понимали, и смысл записок был достаточно ясен, потому что, получив приглашение, пастор передавал его жене, а та говорила: «ну что же, пойди, только не засиживайся. Наверное, у них партнера не хватило. Эта m-me Кравченко – префальшивая женщина. Я даже не нахожу ее интересной. Черты, пожалуй, ничего себе, но без всякой приятности».

III.

Ночью шел большой дождь. Судейская партия решила откомандировать на следующее утро представителя под небольшой клен, растущий у пасторской скамейки, чтобы стряхнуть всю воду с листьев на первого врага, который придет «размышлять и мечтать». Прием был не нов и достаточно невинен, а не применялся еще, вероятно, потому, что это был первый дождь за лето. Конечно, рассчитывали на кого-нибудь из взрослых, так как маленьким немцам неожиданный душ в жару был бы только приятен, особенно девочкам, которые, в качестве настоящих амазонок, мало обращали внимания на свой костюм.

Поручили это как раз Грише Кравченку.

Долго никто не приходил, и Грише оставалось разглядывать из своей засады сырой песок и камешки под скамейкой. Взад и вперед ползали муравьи, неся хвоинки в ближайший муравейник. Лежать было неудобно, ныл правый локоть, и хотелось есть.

Наконец, послышались шаги, более легкие, чем поступь пасторши, и более основательные, нежели пробежка девочек.

«Наверное, тетка!» – подумал мальчик и замер, обхватив ствол обеими руками.

Подходила, очевидно, дама, и довольно странная дама. Гриша никогда не видал таких туфель на высоких каблуках, какие оказались перед его глазами. По стрельчатым сиреневым чулкам с ажуром были переплетены ленточки, скрываемые наверху белым платьем с вышитыми крошечными фиалками. Запахло сильно духами в роде сухих листьев, когда в сентябре их ворошишь палкою. Дама долго не могла усесться, очевидно, ища и не находя тени. Гриша терпеливо ждал, весь занятый созерцанием незнакомых ног. Только теперь он заметил зонтик, конец которого чертил по дорожке Е. и М. Почему-то эти буквы вывели Гришу из забытья и почти рассердили. Он дернул за ствол и отпустил его. Брызги пригоршней рассыпались на сидевшую, и Гриша хотел было удрать, как вдруг его крепко схватили за рубашку, и женский голос произнес:

– Ты что?

– А что?

– Зачем шалишь?

– Я не шалю.

– Зачем же ты меня облил? Я тебе уши надеру.

– Попробуйте.

Дама, действительно, попробовала и пребольно надрала Грише уши. Так как он рассердился и обиделся, то даже не убежал, а, надувшись, сел на скамейку, с которой встала незнакомая немка. Это была отнюдь не Фря и не тетка, как думал сначала Гриша. Это была взрослая, но совсем молодая женщина, очень красивая и нарядная. То, что Гриша из-под скамейки принял за зонтик, была высокая тросточка с пестрым бантом.

– Что это вы писали тут? – спросил он, будто затем и сидел под кленом, чтобы узнать это.

– А тебе что за дело, что я здесь писала?

– А я знаю, что вы писали!

– Ну, что же?

Гриша молча ковырял скамейку.

– Не порти скамейки. Вот видишь – и не знаешь.

– Нет, знаю.

– Так отчего же ты молчишь?

– Не хочу говорить.

– Не хочешь – не надо.

Она была очень красива; немного мала ростом, но пропорциональна; во всяком случае, выше мальчика.

– Вы – немка?

– Нет, я скорее полька. А что?

– Вы всё врете. Никаких полек не бывает.

– Ну, тогда я – русская.

– Зачем же вы тогда живете у немцев?

– Сколько тебе лет?

– Двенадцать, – соврал Гриша.

– Отчего же ты такой глупый?

Тот встал, чтоб уходить.

– Ты, кажется, рассердился? мне бы скорей нужно было сердиться на тебя.

– Я не вас хотел облить.

– Это, конечно, уменьшает твою вину.