Антракт в овраге. Девственный Виктор

Девушка тихонько открыла дверь в мастерскую. Темно. Лампадка в углу чуть теплится, в окнах какая-то бурая темнота. Там, на небе, наверное, звезда-то горит; если присесть на пол, пожалуй, ее даже видно! Но Ксюшу занимало что-то другое. Быстрым оком она нашла картонку, повернула штепсель, открыла крышку, минуту стояла словно в нерешительное, и, потом вдруг быстро-быстро стала надевать на себя приготовленное для Катерины Петровны Быковой платье, не попадая крючками в петельки, громко щелкая кнопками. Только совсем уже готовою она повернулась к зеркалу и несколько минут стояла, будто с ума сошла.

По правде сказать, трепаная, со сна, Ксюшка не очень была похожа на Аврору, костюм даже совсем не шел к ней, но едва ли что-нибудь и различала в поверхности зеркала, кроме неопределенной розовой прелести, зная при том, что это она, Ксюша.

Подойдя к комоду, девушка порылась в верхнем ящике и, достав карточку Евграфа Семеновича без передника уже и без котелка, поставила ее на венский стул, чтобы и приказчик мог полюбоваться, как нарядна та, которую он любит. Но фотография, прислоненная к полированной, круглой спинке, всё скользила и падала, будто не желая смотреть, так что Ксюша скоро снова убрала ее даже с некоторой досадой в комод, а сама потушила огонь и, как была в Аврорином костюме, долго стояла перед иконами, изредка крестясь и неизвестно о чём думая, о чём молясь. Одно можно сказать, что только что сшитое платье было очень причём в этой молитве.

2.

На следующее утро девочка, посланная к Быковым, вернулась с неразвязанной картонкой и сказала, что господа за работу заплатили, а заказа не берут, – дарят его Ксюшке.

Ксюша выскочила из кухни, где она умывалась, набросилась на ученицу, думая, что та насмехается и всех дурачит, но девочка указала На действительно нераспакованную картонку; кроме того, было и письмо, в котором г-жа Быкова писала, что посылает деньги за работу, но чтобы костюма ни в каком случае ей не отправляли, а передали, как подарок, той мастецире, которая его шила.

Ксюша думала, что она во сне всё это слышит.

Как сквозь воду, доходили до неё поздравления, восхищения и советы подруг. Платье уже без церемонии вытащили и разглядывали и со всех сторон смотрели на свет, щупали, мяли. Наконец, хозяйка спросила:

– Что же, Ксюша, продавать его будешь?

Та смотрела молча.

– Платье-то, говорю, продавать будешь? Куда же тебе его, а тут за один бисер сколько дадут!

– Нет, нет! – ответила, наконец, девушка, – я его продавать не буду, его продавать нельзя!

– Куда ж тебе его? сама, что ли, будешь носить?

– Может быть, и сама.

– По маскарадам ездить будешь?

– Я его в церковь надену.

– В церковь в таком платье и не пустят еще.

– Почему не пустят?

– Неприлично потому что.

– Богу всё равно, в чём придешь.

– Про это я не знаю. Богу, может быть, и всё равно, а народ осудит, да и просто, если сторож увидит, какой у тебя наряд, так не пропустит. А продать – другое дело. Я бы сама у тебя купила, хоть сегодня же четвертной бы дала, к праздникам и пригодились бы, на земле не валяются.

Но Ксюша наотрез отказалась продавать новое платье и даже спрятала его в комод, сама отпросившись в церковь, так как был сочельник.

Хотя она совершенно обыкновенно шла по улице и ничем не отличалась от остальных людей, бывших в церкви, она тем не менее всё время находилась в каком-то столбняке. Лишь к концу службы она вдруг поняла, что произошло, и заплакала не столько от радости, что ей достался желанный наряд, сколько от благодарности за то, что вот её молитва, её желание (на первый взгляд, казалось бы, такое суетное, неважное) исполнено Богом.

Ей захотелось сейчас пойти поблагодарить и тех людей, через которых к ней пришла эта радость.

К Быковым она почти летела и через минуты две была у них, так как они жили тут же на Моховой.

В кухне была еще уборка, что-то стряпали, гладили… Казалось даже, что суеты как-то еще больше, чем полагается, и притом она какая-то не праздничная. На Ксюшу не обратили особенного внимания: горничная всё бегала с уксусом, кухарка исчезала в чаду, а толстая нянька гладила и ворчала:

– Господи, прости, что праздник, что будни – им всё одно. Могли бы отложить свои иллюзии, не маленькие, слава Богу! Будто и не для них поется: «с нами Бог, разумейте языце!» Где уж тут разуметь, покоряться, когда у нас не Бог в голове, а глупости одни!

Ксюша посидела, посидела и, видя, что к ней никто не обращается, наконец спросила:

– Барыня дома?

– Дома, – ответила горничная и убежала на высоких стоптанных каблуках.

– А ты, милая, барыни, что ли, ждешь? – спросила нянька.

– Барыни или барышни Катерины Петровны, мне всё равно.

– Не во время пришла, зайди в другой раз как-нибудь.

В эту минуту лавочный мальчик изо всей силы дернул дверь, рванув цепочку. Из облачка чада кухарка крикнула:

– Ты что ломишься, выпуча глаза? У нас барышня помирает, а он тут стучит, как лошадь.

– Разве Катерина Петровна нездорова? – спросила Ксюша.

Нянька только махнула рукою.

– Ведь она же, слава Богу, была дня три тому назад совсем здорова, на маскарад собиралась, костюмчик заказала.