Антракт в овраге. Девственный Виктор

– Какая радость, какое счастье, милая Лида: он жив! Все остальное поправимо, переносимо! Как будет рада мама, все, его все любят, его нельзя не любить! Увидеть его! Пусть поздно, не все ли равно, раз он жив! Его товарищ, милый, наверное, человек и любит Костю. Как его зовут! Вот тут сейчас… Перстнев, Николай Владимирович, он инвалид, вернулся из плена, где был и Костя! Услышать его голос! Господи! Ты понимаешь, Лида, какое это счастье! Мое сердце не обмануло меня! Оно оказалось право! Ах, Лида, милая Лида, бежим сейчас же к этому, – как его? – Перстневу. Вот адрес, вот адрес лазарета. Он потерял правую ногу, бедняга. Не Костя, а его товарищ!.

Маргарита Дмитриевна плакала, крестилась, целовала письмо и как-то не заметила странной перемены в Лидии Васильевне. Та стояла с обиженным и недобрым лицом, слегка усмехаясь на болтовню Маргариты.

– Пойдем, Лиденька, сейчас же!

– Пойдем. Только я хотела бы, чтобы с нами пошел Леонид Евгеньевич. Он, кажется, теперь в комнате у Марии Александровны.

– Конечно, возьмем его с собою. Я к нему несправедлива. Он славный и, кажется, любит Костю. Ах, Лида, Лида, как это все невероятно. Невероятно и хорошо, как в детстве!

IV.

Всю короткую дорогу с дачи в город, где лежал Костин товарищ, трое путников провели как-то наперекор своим, казалось бы, врожденным свойствам и даже не совсем соответственно положению каждого из них. Маргарита Дмитриевна без умолку болтала, поминутно вскакивала, смеялась, заговаривала с незнакомыми, – вообще, вела себя полуистерически или как вырвавшаяся на волю школьница. Лидия Васильевна была не мрачна, как прежде, но и не весела, как нужно бы невесте, у которой вдруг жених оказывается не убитым. Ее лицо хранило отпечаток не то скуки, не то досады, и она часто обменивалась с Ботовым короткими и странными взглядами. Леонид Евгеньевич был менее красноречив, чем обыкновенно, почти не обращаясь отдельно к Лидии, а больше поддерживая общий незначительный разговор или слушая восторженные излияния Маргариты Дмитриевны. Лидия с недовольной улыбкой смотрела в окно вагона на зеленую равнину, в конце которой виднелось большое пригородное село с фабричными трубами.

– Как странно! – вдруг воскликнула Маргарита, оглядываясь, словно она за звуком собственного голоса ничего не видела и не слышала.

– Что странно? – любезно, но с некоторой тревогой спросил Ботов.

– Странна наша компания. Мамы нет, зачем-то едете вы, не будучи близким другом Кости. Лидия словно удручена счастливым известием, какая-то злая…

Лидия Васильевна, не поворачивая головы от окна, криво и досадливо усмехнулась, словно говоря: «оставьте меня в покое, не приставайте!»

– И оказывается, – продолжала девушка, – что искренно радуюсь и не считаю нужным скрывать своей радости одна я! Сестра! Бедный Костя, слишком домашние у него ценители.

– Вы, вообще, Маргарита Дмитриевна, более склонны и, так сказать, приспособлены к выражению радости, нежели печали, по-моему. Это делает честь сердцу трефовой дамы.

– Какой трефовой дамы?

– Помните… тот вечер, когда я еще оказался червонным королем?

Лидия прислушивалась.

– Я-то помню! – беззаботно отвечала Марго, – я только не думала, что вы его помните.

– Я имею причины очень хорошо помнить тот вечер.

Лидия Васильевна, все так же повернутая к окну, сжалась и покраснела. Заметив это, Маргарита улыбнулась и проговорила весело:

– Ах, да!. Я знаю…

– Что же вы знаете? Почему я храню в сердце воспоминания того вечера?

– Храню в сердце! Как вы смешно выражаетесь! Ну да, я знаю это, почему вы храните в сердце. Ну и довольно, не приставайте ко мне, а то я надуюсь, как Лидия, и испорчу день и вам и себе. Нет, впрочем, себе радости я ничем не могу испортить.

– Я не узнаю тебя, Марго! – вдруг отозвалась Лидия Васильевна, – ты сделалась такою болтушкою, что прямо невозможно!

– Я замолчу, если это тебя раздражает!

Лидия пожала плечами. Маргарита Дмитриевна, действительно, несколько притихла, только все время переводила глаза с недовольной Лидии на Леонида Евгеньевича, который тоже был какой-то особенный.

Николай Владимирович Перстнев оказался простым и веселым молодым человеком с отрезанной ногой и забинтованной головой. Он с оживлением рассказывал о жизни в плену, которая слушателям казалась гораздо ужаснее и тягостнее, чем, по-видимому, самому рассказчику. У него выходило все как-то очень просто и терпимо, словно понятий «геройство» и «зверство» для него не существовало. О Константине Дмитриевиче он отозвался с большой любовью и душевностью, они там очень по-дружились, и, очевидно, самому Перстневу доставляло удовольствие отвечать на бесконечные вопросы Маргариты относительно всяких пустяков, касавшихся ее брата. Впрочем, Перстнев последнее время, месяца три, уже не видал Константина Дмитриевича, так как последнего перевели в какое-то другое место. Округляя и без того круглые свои глаза, Перстнев шептал Маргарите на всю палату:

– Вы не беспокойтесь, барышня, Костя, наверное, убежит.

– Да, да. Я бы сама так сделала.