Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Почему Есенин выбрал именно 14 октября 1921 г. для своего символического «успения»? Вероятно, помимо реальной датировки, соответствующей дню дружеской встречи единомышленников и создания этой вербально-графической композиции, Есенин мог отталкиваться от народного представления о том, что кончина человека в дни больших христианских праздников благоприятна. Кроме того, Есенин был поэтом и на этом основании считал себя «пророком» («Так говорит по Библии // Пророк Есенин Сергей » (II, 61 – «Инония», 1918), а свои творения – предтечей «Третьего Завета». В этом с ним соглашались критики и друзья – например, С. Григорьев в заглавии труда « Пророки и предтечи последнего завета », [1849] 1921. В. Т. Кириллов упоминал о вдохновенности Есенина – «с видом молодого пророка ». [1850] А. Авраамов именовал Есенина и Мариенгофа – « пророки величайшей Революции ». [1851] В. Л. Львов-Рогачевский называл тон есенинского стиля – « пророческое прозрение ». [1852] А. Б. Мариенгоф вспоминал о величании Есениным себя « пророком Сергием ». [1853] Идея именовать себя пророком могла быть также подсказана Н. А. Клюевым, проживавшим у хлыстов Данковского уезда Рязанской губ., или при чтении теоретических трудов о хлыстовщине: предводители хлыстов именовали себя Пророками и Пророчицами. [1854] Аналогично образ пророка принимали на себя лирические герои других имажинистов: у А. Б. Мариенгофа – «Довольно, довольно рожать! Из тела и кости пророка не ждем, // Из чрева не выйдут Есенины и Мариенгофы» («Анатолеград», 1919), «Сквозь обручи безумных строф // И с верою пророчествовал о нелепом» («Фонтаны седины», 1920); [1855] у А. Б. Кусикова – «Нет в небе Бога, кроме Бога, // И Третий Я Его Пророк » («Аль-Баррак», 1920), «А разве пророки влюбляются? // Разве грустят пророки ?» и «Ну, значит, пророки влюбляются, // Значит, пророки грустят» («Зайцы зеленые», 1920). [1856]

Именно поэтому Есенин мог допускать для своего поэтического alter ego (а именно о нем шла речь в подписи к рисунку) не только «успение», но и логически следующее за ним «воскресение» и «вознесение». Это являлось бы логичным в системе координат нового «революционно-библейского» мышления творца революционных поэм 1917–1918 гг. и одного из основателей имажинизма. Идеи Воскресения и Вознесения присутствуют в творчестве Есенина: « Нового вознесения // Я оставлю на земле следы» (II, 65 – «Инония», 1918); «Мы верим, что чудесное исцеление родит теперь в деревне еще более просветленное чувствование новой жизни. <…> Народ не забудет тех, кто взбурлил эти волны, он сумеет отблагодарить их своими песнями, и мы, видевшие жизнь его творчества, умирание и воскресение , услышим снова тот ответный перезвон узловой завязи природы с сущностью человека…» (V, 202 – «Ключи Марии», 1918). Воскресение и Вознесение в качестве ведущего двуединого символа подметил и остроумно воплотил в своих строчках В. Хлебников: « Воскресение // Есенина». [1857] По мнению В. П. Катаева насчет Есенина: «Он верил в загробную жизнь». [1858]

Та же мысль о Воскресении-Вознесении (иначе воплощенная лексически) звучит в книге В. Г. Шершеневича «2×2=5. Листы имажиниста» (1920) на уровне элементарной поэтики: «Ныне встает из гроба слово трех измерений , ибо оно готово мстить. На великолепных плитах вековой гробницы слова – русской литературе – иные безобразники уже учредили отхожее место Достоевского и Челпанова. // Слово вверх ногами : вот самое естественное положение слова, из которого должен родиться новый образ». [1859] Символика Вознесения являлась типологической для послереволюционной литературы; в Воронеже Николай Задонский и Борис Дерптский сочинили имажинистский манифест со стихом: «Наш бог вознесенный – Вадим Шершеневич». [1860]

Религиозно-философская идея сопряжения умирания и последующего воскресения , унаследованная имажинизмом, возводится в главный поэтический закон и постулируется в «Манифесте» 12 сентября 1921 г. с подписями Есенина и Мариенгофа: «…мы устанавливаем два непреложных пути для следования словесного искусства: 1) пути бесконечности через смерть, т. е. одевания всего текучего в холод прекрасных форм, и 2) пути вечного оживления, т. е. превращения окаменелости в струение плоти» (VII (1), 309). А. Б. Мариенгоф также вводил в свою поэзию символику Воскресения, отталкиваясь от традиционного пасхального архетипа, которым пронизана вся русская культура, цитируя и перефразируя ликующий возглас утреннего богослужения Великодня: «Христос Воскресе!» («Багровый мятежа палец тычет…», 1919); «Смерд. // Смертию смерть, смерть смертию» («Кондитерская солнц», 1919). [1861]