Анж Питу

Кагрин станцевала еще пять или шесть контрдансов, из них один — с г-ном де Шарни. На этот раз, мучаясь так же сильно, Питу внешне выглядел более спокойным. Он пожирал глазами каждое движение Катрин и ее кавалера. Он пытался прочесть по губам, о чем они говорят, а когда в танцевальной фигуре их руки соединялись, старался отгадать, что это — дань правилам или выражение нежности.

Без сомнения, Катрин дожидалась второго контрданса с виконтом, ибо, станцевав его, сразу предложила Питу пойти домой. Никогда еще ни одно предложение не встречало такого сочувствия; но удар был нанесен, и Питу, меряя дорогу такими широкими шагами, что Катрин приходилось время от времени сдерживать его, хранил ледяное молчание.

— Да что с вами? — спросила наконец Катрин. — Почему вы со мной не разговариваете?

— Я с вами не разговариваю, мадемуазель, — ответил Питу, — потому что не умею разговаривать, как господин де Шарни. Что я могу вам сказать после всех тех красивых слов, которые говорил он вам?

— Как же вы несправедливы, господин Анж, ведь мы говорили о вас.

— Обо мне, мадемуазель? Каким же это образом?

— А вот каким, господин Питу: если ваш покровитель не отыщется, вам придется выбрать себе другого.

— Значит, я уже недостаточно хорош, чтобы вести счета на вашей ферме? — спросил Питу со вздохом.

— Напротив, господин Анж, я полагаю, что счета на нашей ферме недостаточно хороши для вас. С тем образованием, какое вы получили, вы можете достичь большего.

— Не знаю, чего я могу достичь, но знаю, что ничего не хочу достигать, если своими достижениями мне придется быть обязанным господину виконту де Шарни.

— А отчего бы вам не принять его покровительство? Его брат, граф де Шарни, кажется, на хорошем счету при дворе и женат на ближайшей подруге королевы. Господин виконт мне сказал, что, если я захочу, он подыщет вам место в департаменте, ведающем налогом на соль.

— Премного благодарен, мадемуазель, но я вам уже сказал, что я в этом не нуждаюсь и останусь на ферме, если, конечно, ваш отец меня не прогонит.

— А какого дьявола я стану тебя прогонять? — спросил грубый голос, в котором Катрин, вздрогнув, узнала голос отца.

— Милый Питу, — тихонько прошептала она, — не говорите отцу про господина Изидора, прошу вас.

— Ну, отвечай живее!

— Но… не знаю, быть может, вы сочтете, что я недостаточно учен, чтобы быть вам полезным, — пролепетал вконец смущенный Питу.

— Недостаточно учен! Да ты считаешь, как Барем, а читаешь так, что утрешь нос школьному учителю, а он мнит себя великим грамотеем. Нет, Питу, мне людей посылает сам Господь Бог, и если уж они ко мне попали, то остаются столько времени, сколько угодно Богу.

Питу возвратился на ферму, ободренный этими словами, но до конца не успокоенный. За эти полдня в душе его свершилась огромная перемена. Он утратил веру в себя, а это такая вещь, которую, раз потеряв, уже не вернуть; поэтому Питу, против обыкновения, спал ночью очень плохо. Ворочаясь с боку на бок, он вспоминал книгу доктора Жильбера, обращенную против знати, против злоупотреблений привилегированных сословий, против трусости тех, кто им подчиняется; Питу показалось, что только теперь он начал понимать все те красивые слова, которые читал утром, и он дал себе слово, как только рассветет, прочесть в одиночестве и про себя тот шедевр, что недавно читал на людях и вслух.

Но, поскольку Питу плохо спал, проснулся он поздно. Тем не менее он решил исполнить задуманное. Было семь часов. Фермер должен был вернуться к девяти; впрочем, застань он Питу за чтением, он бы только одобрил это занятие, которое сам же ему присоветовал.

Итак, юноша спустился по приставной лесенке и уселся на скамейке под окном Катрин. Случай привел Питу в это место или ему было известно, что это за скамейка? Как бы там ни было, Питу, вновь облаченный в свой старый повседневный наряд (его еще не успели заменить), состоявший из черных штанов, зеленой блузы и порыжевших башмаков, вытащил брошюру из кармана и принялся за чтение.

Не станем утверждать, что поначалу глаза его вовсе не отрывались от страниц, дабы бросить взгляд на окно; но, поскольку в окне этом, окаймленном настурциями и вьюнком, никого не было видно, Питу в конце концов всецело предался чтению.

Впрочем, хотя он и смотрел только в книгу, рука его ни разу не потянулась перевернуть страницу; можно было поручиться, что мысли его блуждают где-то далеко и он не столько читает, сколько грезит.

Внезапно Питу почудилось, что на страницы брошюры, прежде освещенные утренним солнцем, упала тень. Тень эта была так густа, что источником ее не могло быть облако; оставалось предположить, что ее отбрасывает непрозрачное тело, а среди непрозрачных тел встречаются донельзя прелестные — поэтому Питу живо обернулся, дабы узнать, кто же заслонил от него солнце.

Его ждало разочарование. В самом деле, тело, отнявшее у него ту толику света и тепла, какую Диоген требовал у Александра, было непрозрачным, но назвать его очаровательным было решительно невозможно; напротив, оно имело крайне неприятный вид.