Апекс

Последнее, что помнит Лиза – бесконечное ожидание конца, который так затянулся, что она успела состариться. Она помнит свою тележку и скрип заднего колесика с правой стороны, когда она тянула лямку жизни по серым пустынным улицам, где не было никого, кто познал бы её истину – вина – всего лишь разновидность нарциссизма. Самобичевание есть самолюбование. Те, что выжили, бегали от Красных, пытались спасти свои шкуры, не понимая, что Красный – и есть вина. Вина, которая обзавелась своим телом, вина, которая шагнула в мир материального и обросла реальными контурами. Meum est vitium, которая вросла в тела людей, облюбовала сердца, обвила их своими щупальцами и пустилась по венам. Сочная, блестящая, красная… Поэтому они не видели её – Красные. Потому что она вины не чувствовала. Единожды поняв принцип, вы способны отыскать любую искомую переменную за мгновения, нужно лишь подобрать ключи. Вина – бесконечное желание истязать себя понапрасну. Себя и только себя, ведь невозможно испытывать чувство вины за кого-то другого. Поэтому это лишь разновидность, одна из граней доведенного до абсурда эгоизма. Кожаная плетка, кляп и «называй меня хозяйкой», но не для распущенного, пресытившегося банальным удовольствием тела – для вашей избалованной души. Если простить себя, если принять как должное невозможность возврата назад, согласится с тем, что нет истины, перестать мнить себя гласом Божьим и принять на веру свою НЕ исключительность, отбросить бесполезный мусор вашего эго, то останется суть – вина, самое бесполезное изобретение человечества. Плач по тому, что нельзя изменить.

И она запретила себе жалеть себя.

Здесь и сейчас, 17 сентября 2102 года, в коридоре роддома №2, когда время вернулось вспять, когда Вселенная, повернутая на равновесии, дает еще один шанс, она поднимает глаза и смотрит на него. Она говорит:

– Удачи тебе, Марк. И спасибо… за все.

Она разворачивается и идет по коридору к большим дверям, ведущим на первый этаж, а там, мимо приемного покоя в теплый сентябрьский день.

Послесловие

Апекс оставил человечеству свое наследие – сто тысяч и одного человека. На всей планете к моменту, когда Ряженый слился с человеком, который так и не родился; когда Красные, наводнившие крохотную планету, вернулись к своему хозяину и снова стали тем, что они были – жадным, обезумевшим чувством вины; когда кнопка Апекса, заряженного не обычной водой, а человеческой смертью, вернулась в исходное положение, остались сто тысяч и один человек, носящие в себе память об Апексе.

Сто тысяч людей, которое помнили, как человечество чуть не сдохло под прессом meum est vitium. Они помнили все – начало, середину, конец. Они помнили людей, с которыми их свела судьба, жизнь, которую они возвращали на «ноль» и смерть – раз за разом, снова и снова. Они очнулись в новом старом мире, в эпохе, начавшейся заново, обезображенные знанием того, как все было на самом деле. И что делать с этим знанием?

Но Вселенная помешана на равновесии, верно?

А потому та оставшаяся единичка, тот сто первый человек…

– А у тебя здесь уютно.

Его голос – глухой и совсем тихий, будто бы сквозь несколько слоев ваты – он сверкает, искрится миллиардами осколков, бесконечностью слепых глаз. Темнота и невесомость баюкают меня – они делают мир глухим. Я ничего не отвечаю, я не могу говорить, я даже думать не могу – есть только тонкие ниточки ощущений, слабые отзвуки чувств, легкое марево полутонов воспоминаний. Они смешиваются, спаиваются и рождают ощущение чего-то знакомого, легкой рябью по прозрачной воде формирующихся нейронов – я его уже слышала.

– Тебя не будут резать. Можешь не бояться.

Где-то далеко, и в то же время близко – снаружи, но по стенкам моего мира, вибрацией по темной невесомости, струится музыка: «Под небом голубым, есть город золотой…» тихим, сладким, теплым голосом моей матери.