Апельсины у кромки прибоя

В Запорожье Дворжецкий-старший, которого в будущем зрители запомнят по характерной роли в фильме «Щит и меч», окажется в 1929 году. Что в это время в городе происходило? А он готовил к выпуску первый отечественный зерноуборочный комбайн «Коммунар». На завод «Коммунар», специализировавшийся на производстве сельскохозяйственной техники, как раз и прибыл по направлению киевской биржи труда Вацлав Дворжецкий. В шестидесятые годы, напомню, когда на экран выйдет первая картина с участием Вацлава Яновича — тот самый «Щит и меч», завод прославится запуском в серию горбатого «Запорожца». А на излете двадцатых «Коммунар» ударно работал над тем, чтобы, как говаривали в ту пору, стальной конь быстрее пришел на смену крестьянский лошадке.

Накануне очередной — двенадцатой — годовщины Октября на заводе царило предпраздничное оживление. Кузнечный цех, где работал вчерашний учащийся киевской польской трудовой школы Вацлав Дворжецкий, исключением не был. Буквально перед самым праздником смышленый киевлянин получил ответственное поручение: изготовить цеховую стенгазету.

*

Вацлав поручение выполнил, но вывесить газету не успел: его арестовали. И на следующий день отконвоировали в Киев — в Лукьяновскую тюрьму. «Знают ли родители, где я? — сокрушался в камере Вацлав [это я его книгу „Пути больших этапов“ цитирую. К ней и далее буду периодически обращаться, — авт.]. — В Запорожье ведь задержали, на улице, и в квартиру не пустили за вещами. В подвале каком-то на соломе ночевал. На работе ничего не знают… Сволочи! Я им говорил: буду жаловаться! Молчат. И ремень брючной забрали. Три рубля остались в кармане. Эх! Пожалел! Надо было халвы купить! Ведь хотелось! Не купил… а теперь куда их, три рубля?»

Эх, повторю и я вслед за девятнадцатилетним арестантом. Мог ли ты тогда, брат, предположить, что халву на воле увидишь только через долгих десять лет? Наверное, такое и в голову тебе не могло прийти. Думал, разберутся. Думал, поймут, что допустили ошибку, и отпустят.

— Органам известно все! В ваших интересах ничего не скрывать, признаться во всем, — озадачит Вацлава на первом допросе суровый следователь.

— Я ничего не знаю! Я ни в чем не виновен, — последует ответ.

— Органы ГПУ, — возвысит голос следователь, — никого зря не арестовывают.

И, помолчав для убедительности, укажет на листки бумаги: пиши, мол.

«Что писать?» — лихорадочно соображает Вацлав. И в мыслях вновь возвращается в Запорожье: «Может, на заводе что случилось? Там, кажется, лозунг какой-то сор­вали недавно. Кто-то портрет Троцкого на демонстрацию вынес»…

Ого! Портрет Троцкого на демонстрации — это уже серьезно. Не все, выходит, в тогдашнем Запорожье поддерживали господствовавшую в стране политическую линию. Кому-то она удавкой на шее виделась. Впрочем, не будем отвлекаться. Вернемся в кабинет следователя всевидящего и всеслышащего ГПУ.

*

Ни в чем ему не признался Вацлав! И на месяц его оставили в покое. А когда вновь вызвали на допрос, предупредили: если будете продолжать ТАК себя вести, придется ужесточить условия содержания.

«И я начал, — пометит многие годы спустя в своих воспоминаниях Вацлав Янович, — вести хитрое наступление: стал говорить что-то о заводе… говорил долго и невразумительно».

Утомившись, следователь перебил раздраженно:

— Что вы мне голову морочите! Рассказывайте, где вы собирались и как сговаривались свергнуть советскую власть!

Подследственный, наконец, понял, что ему шьют — участие в киевской молодежной контрреволюционной «Группе освобождения личности».

— Дайте бумагу, — попросил он. И, получив просимое, исписал четыре листа.

Вот что там было изложено: «Да — личность! Масса безлика. Человек! Его талант, способность, призвание, его ум, красота, все — индивидуально! Нельзя всех стричь под „одну гребенку“. Долой „прокрустово ложе“! Только свобода личности — путь к максимальному раскрытию человеческих способностей с наибольшей пользой для общества! Вот идея „Группы освобождения личности“. Интеллигенция — передовая часть общества! И не следует „разрушать до основанья“ веками созданные культуру и искусство. Несправедливо ограничивать личность человека и навязывать ей „твердые установки поведения“, запрещать анализировать события, запрещать думать. Это против природы Человека». А еще декабристов вспомнил, и французскую революцию, и революционеров-демократов, и победу Октября. И добавил в конце, что никто не собирался низвергать советскую власть, «но пытаться совершенствовать ее — долг каждого честного человека».

— То, что ты тут нацарапал, — подытожит следователь, — уже на десять лет хватит. Но если честно расскажешь все о вашей контрреволюционной организации, будет тебе облегчение. Сколько народу было? Где собирались? С кем связаны?

— Свои показания больше ничем дополнить не могу, — молвил твердо Вацлав. — Я за все отвечаю. А товарищей своих называть не буду.

И получил десять лет тюремного заключения.