Апокалипсис Томаса

Я затаил дыхание, а они летели так низко, что я, опустив глаза, видел коричневую шерсть, которая покрывала их тела и перепончатые крылья. Пролетая мимо, они исчезали во внезапно возникшем мерцании воздуха, словно оно служило занавесом между моим временем и их.

Облегченно вздохнув, я взобрался на гранитный постамент статуи титана. Сел, привалившись спиной к его левой голени, колени подтянул к груди, уперся туфлями в его правую ступню, не очень-то надеясь, что свинец, из которого его отлили, как-то защитит меня, но полагаясь на свойственный мне оптимизм.

Когда биение моего сердца выровнялось, я вновь задумался о Роузленде. О времени прошлом, времени настоящем и времени будущем…

Стасис, очевидный на открытой местности, в доме, гостевой башне, мебели, которая стояла в комнатах, похоже, не распространялся на предметы, не привязанные к определенному месту, скажем, на постельное белье, противни для пирогов, кухонную утварь. Постельное белье и одежда не стирались сами по себе, в отличие от дуба, восстанавливающего веточки, и грязная посуда не возвращалась в то время, когда была чистой. Поток, который двигался по всему поместью — назовем его Мафусаиловым потоком, — захватывал вещи, которые стояли на этажах, и оставался в стенах, но ему не удавалось проникать и задерживаться в предметах более мелких и менее стационарных.

А люди, которые здесь жили?

В суровом и бурном будущем Кенни владелец поместья называл себя Константином Клойсом. Возможно, благодаря хаосу того времени ему больше не требовалось скрывать свое настоящее имя под вымышленным. Наверно, люди того времени думали только о том, что защитить и накормить свои семьи и себя, а прошлое их совершенно не интересовало. Если под жутким желтым небом не существовало Интернета, телевидения и радио, если архивы гнили в подвалах зданий, превращенных в руины, у него отпала необходимость периодически менять свое имя и, частично, внешность. Он мог не прикидываться Ноем Волфлоу или наследником южноамериканской горнорудной империи. Он мог вернуть себе настоящее имя — Константин Клойс.

Логика настаивала на том, что обитатели Роузленда по части привязанности к месту значительно уступали и посуде, и постельному белью, а потому им не гарантировалось бессмертие, пусть даже они жили в стенах поместья. Они наверняка старели обычным образом, но, возможно, каждые несколько десятилетий проходили некий курс омоложения, позволяющий сбросить прожитые годы.

Помолодев за ночь на тридцать или сорок лет, лишившись седых волос, морщинок, избыточного веса и воздействия гравитации на лицевые мышцы, они становились новыми людьми, и мало кто мог признать в них тех, кем они были. Поэтому им требовалось лишь изменить имена и прически, чтобы сойти за новых владельцев Роузленда, особенно, если они вели отшельнический образ жизни и по минимуму контактировали с местными жителями.

Я вспомнил, как Виктория Морс сказала мне, что никогда не делала ничего опасного, и теперь понимал, почему. Они могли разом помолодеть и избавиться от последствий тяжелой болезни, но неуязвимыми не были. Их могли убить, они могли стать жертвой несчастного случая.

По той же причине Генри Лоулэм использовал лишь три из восьми недель своего отпуска, а потом вернулся в Роузленд. Под защитой стен поместья он чувствовал себя в большей безопасности. Бессмертие превратило его в узника Роузленда, и он стал своим собственным тюремщиком.

Хотя у меня оставались десятки вопросов, их стало меньше, чем часом ранее. И все, на которые ответы требовались мне немедленно, касались безымянного мальчика.

Если Ной Волфлоу на самом деле Константин Клойс, то призрачная наездница на жеребце — Марта Клойс, его жена из 1920-х годов. Именно тогда ее убили тремя выстрелами в грудь, именно тогда в поместье держали лошадей.

Я вспомнил, как моя призрачная собеседница замялась и вроде бы разозлилась в подвале мавзолея, среди трупов, когда я спросил, жена ли она Ноя Волфлоу. Поскольку ее ответы ограничивались кивками и качанием головы, она не могла сказать мне, что Волфлоу — это Клойс, а она, таким образом, жена обоих.

Безымянный мальчик перестал быть безымянным. Он стал сыном Марты и Константина, который вроде бы умер. Умер молодым. Его имя — Тимоти — я видел на табличке, закрепленной на стене мавзолея у одной урны, в которой вроде бы хранился оставшийся от него пепел, но по всему выходило, что он жив.

Но откуда забрал его Ной Волфлоу-Клойс и почему мальчик очень хотел вернуться обратно? И если это девятилетний Тимоти, почему он остался девятилетним по прошествии стольких десятилетий? Почему они не позволили ему вырасти, а потом сохранять свой возраст, как делали это сами? Почему они продержали его ребенком почти девяносто лет?

Эти ответы я не мог найти в тени Энцелада. Они ждали меня в особняке.