Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких

«…Неважно, военно ли это полевой суд или суд присяжных, тайный суд инквизиции или суд Линча, суд Фемы или суд так называемой чести. Я не говорю уже о товарищеских и прочих судах… Надлежало найти такую форму организации хаоса, состоящего из половых и пищеварительных органов как Хнойпеков, так и Мымр, такую форму этого вселенского кабака, чтобы хоть часть функций упомянутых внешних судов была бы передана суду внутреннему. Вот, вот когда понадобилась и пригодилась категория величия!»

(С.449)

Как только Андрей осознал, что «категория величия» применяется скорее к индивидуальной морали, нежели к тем, кто хочет покорять и устанавливать законы во имя некой абстрактной морали, он готов покинуть Город Еретиков и отправиться, в сопровождении своего просвещенного друга Изи, в Круг Первый.

К концу романа оба — Андрей и Изя — заработали место среди Некрещеных и Добродетельных Язычников (в Первом круге, или Лимбо): Изя еврей, единственный «грех» которого заключается в том, что он не крещен, а Андрей — потому, что его единственный оставшийся «грех» — воспитание вне Церкви (в атеистическом Советском Союзе).

К концу романа Андрей достигает понимания важности памяти и культуры. Он присоединился к дантовским Добродетельным Язычникам — как активный сознательный участник строительства, сохранения и оценки «Храма Культуры», как Изя назвал здание, построенное из высших человеческих достижений в области философии, морали, поэзии, науки, искусства и воображения. Вне Храма Культуры нет надежды ни на индивидуальное, ни на коллективное спасение.

Метафизический ландшафт

Роман Стругацких «Хромая судьба» может быть прочитан как продолжение диалога с визионерской, апокалиптической литературой российского Серебряного Века, в частности, с «Мастером и Маргаритой» Булгакова. Писатели, формулировавшие свои апокалиптические предчувствия в ответ на революцию 1917 года, не дожили до того, чтобы увидеть, как большая часть этих предчувствий сбывается в ходе сталинского террора и Холокоста. В этом смысле поколение Стругацких — постапокалиптическое, рожденное после революции, обещавшей миллениум (в форме «сияющего коммунистического будущего») и повернувшей ход истории обратно, в противоположном направлении.

Таким образом, ссылаясь на литературные формы и эсхатологические взгляды предшественников, Стругацкие следуют за ними, сотворив форму и «эсхатологию», уникальные для опыта советских интеллектуалов сталинского и послесталинского времени.

Чтобы понять, как мифы о конце Истории изменились в российском воображении за советский период, необходимо посмотреть, как изменялся и модифицировался образ апокалиптического города.

Приблизительно в то же время — в начале 1970-х годов, — когда Стругацкие работали над романом «Град обреченный», они также писали другой роман под названием «Хромая судьба». Рассказчик и главный герой этого романа советский писатель, чей апокалиптический шедевр, «Гадкие лебеди» (иногда называемый «Время дождя») был исходно вставлен в обрамляющее повествование как роман-внутри-романа.

Для пущей ясности я буду ссылаться на обрамляющее повествование только как на «Хромую судьбу», а на вставной роман — как на «Гадких лебедей».

Феликс Александрович Сорокин, повествователь и главный герой романа «Хромая судьба», — внешне преуспевающий московский писатель, в чьем ранее крепком сложении начинают появляться признаки болезней пожилого возраста. Его физическое предчувствие конца — сколь бы ипохондрическим оно не было — отражается и во внешнем виде города, в котором он живет, и во внешнем виде города, о котором он пишет. В этом смысле Стругацкие дополняют репертуар описаний российской литературой «города-преддверия», места финальной битвы между Спасителем и Антихристом на Земле.[44]

Для Пушкина, Достоевского, Белого, Блока и Бродского имперская столица Петербург воплощает дуальность, чье последнее противостояние означает Апокалипсис. Для Булгакова и Пастернака апокалиптический город — «падший» Третий Рим (Москва).