Апокалиптический реализм: Научная фантастика А. и Б. Стругацких

В соответствии с подтекстом романа, взятым из Данте, Андрей и Изя прошли через первый круг, и их восхождение по кругам ада закончено. Таким образом, они стоят на границе Верхнего мира, окруженного ровной, гладкой поверхностью изначального змея. Неровная поверхность справа, подобная «коре чудовищного дерева», напоминает о Древе Жизни, которое зачастую обивает змея, символизирующая вечность. Впрочем, Уроборос также символизирует знание.

Путь Андрея заканчивается здесь, но он подошел к новой ступени познания.

Путь Сорокина к высшему знанию проводит его как через традиции российской литературы — в частности, он пытается преодолеть наследие Белого и Булгакова, — так и через дневное перемалывание московской жизнью. Последнее, подобно первой, пропитана гностическими мотивами и апокалиптическим настроением.

Господство социалистического реализма в советской литературе продолжалось с начала 1930-х годов до первой «оттепели» начала 1960-х. Идеологические и эстетические тенета социалистического реализма препятствовали обращению к апокалиптической теме, — кроме всего прочего, современная реальность должна была походить на миллениум.

Таким образом, между шедевром Белого об апокалиптических предчувствиях, в котором русская революция приравнивалась к концу истории, и современной переформулировкой Стругацкими этой темы, лежит только несколько полузапрещенных произведений, которые могли бы служить литературными связями.

Одно из них — «Мастер и Маргарита» будет рассмотрено, как оказавшее очевидное влияние на Стругацких.

Другая нить между российской апокалиптической и «постапокалиптической» литературой творчество Андрея Платонова.

«Котлован» Платонова

Прямые ссылки на Платонова редки в произведениях Стругацких, хотя авторы в 1970-е были знакомы с его запрещенными работами.[52]

Впрочем, имплицитное признание платоновских апокалиптической образности и языка обеспечивает решающую отсутствующую связь между грандиозными видениями символистов и ироническим видением Стругацких. Наиболее прямая аллюзия на Платонова в творчестве Стругацких относится, что характерно, к роману «Котлован», мрачнейшему из его романов.

Книга 2, часть 4 романа Стругацких «Град обреченный» начинается сценой с рабочими, копающими котлован.

«В котловане копошились сотни людей, летела земля с лопат, вспыхивало солнце на отточенном железе. […] Ветер крутил красноватую пыль, […] раскачивал огромные фанерные щиты с выцветшими лозунгами: „Гейгер сказал: надо! Город ответил: сделаем!“, „Великая Стройка — удар по нелюдям!“, „Эксперимент — над экспериментаторами!“.»

(С.348)

Лозунги, побуждающие рабочих, не оставляют сомнений: котлован — тот же самый, что у Платонова, в его романе, показан как общая могила для всего человечества, жестокое и иллюзорное основание для социализма.

Во введении к «Котловану» Иосиф Бродский писал:

«… первое, что надлежит сделать, закрыв книгу, — это отменить существующий миропорядок и объявить новую эру».[53]

Вот, в сущности, то, что сделали Стругацкие: они использовали условия научной фантастики и/или фэнтези для образного выпрыгивания из существующего миропорядка и основали экспериментальный новый порядок в романе «Град обреченный». Впрочем, ничего не изменилось. История пришла к завершению; но, по каким-то причинам никто не объявил результатов Эксперимента.

Кошмары, давшие рождение литературному стилю, — говоря шире, сюрреализму, — в 1920-е-1930-е годы больше не кошмары, но повседневная реальность. Сюрреализм замещен реализмом.

Если мы еще раз вернемся к московскому кафе «Жемчужница», мы обнаружим сюрреалистический намек, скрытый под реалистическими декорациями. Несовместимость проявляется в первую очередь на лексическом уровне:

«В нашем жилом массиве есть такое симпатичное заведение…»

(«Град обреченный», С.188)

Хотя бюрократическо-архитектурный термин «жилой массив» уже настолько зафиксировался в языке — и пейзаже! — что рассказчик использует его явно без иронии, прилагательное «симпатичное» в такой близости является достаточным для подсознательного убеждения читателя в оттенке иронии, несовместимости и — ирреальности. Слова «жилой массив» вызывают в воображении некую геологическую структуру типа первобытного горного кряжа, жизнь в котором давно превратилась в окаменелости, или, наоборот, один из распространенных научно-фантастических образов жизненных условий в далеком дистопичном будущем. Здесь не может быть и речи о «симпатичном маленьком кафе».[54]