Аполлинария Суслова

– Со мной произошла страшная история, – начала она медленно, почти торжественно… – Я хочу, чтоб ты мне объяснил, что это такое. Я расскажу тебе все. Ты знаешь меня, я хочу, чтобы ты меня судил. Ты помнишь, когда мы встретились в первый раз в этой глуши, куда ты был заброшен не по своей воле и где я пропадала с нелюбимым мужем среди антипатичных мне людей. Наше положение, мысли нас сблизили, мы пробудили сознание друг в друге и, очнувшись, испугались своего положения и бросились в объятия друг другу, боясь потеряться. Но не одно отчаяние воодушевляло меня, когда я тебе отдавалась, ты недаром мне говорил о своем обновлении. Я думала найти в ней [в любви?] спасение, цель, прибежище и ничего не нашла, кроме стыда и горя…

Тут она остановилась, не в силах далее продолжать от наплыва грустных воспоминаний, и закрыла руками лицо. Жестокая горечь ее слов глубоко уязвила Лосницкого. Он молчал и только смотрел на нее пристально. Она продолжала:

– Условия, при которых сложились наши отношения волею обстоятельств, были мне невыносимы по своей двусмысленности, но отказаться от тебя я не могла. Я все чего-то надеялась; когда же сердце мое было возмущено и ум встревожен, когда самое здоровье разрушалось, я решилась уехать. Я думала, что новая жизнь, новые лица рассеют мою тоску, но и здесь я нашла все не так, как думала. Я была одинока, когда встретилась с ним. Это живое лицо было так ново для меня и так полно интереса после общих приемов и фраз людей, которых я встречала до того времени. Он не поразил меня ни умом, ни знаниями, но все, что он делал и говорил, было его; в нем было все, чего я не видала до тех пор в других: страсть, смелость, простота. Он часто у меня бывал и, когда увидел, что общество его мне нравится, стал бывать еще чаще; мы вместе читали, прогуливались, ездили в театр. Мне было хорошо с ним, легко и свободно. Когда он заговорил о любви, я очень удивилась и обрадовалась, потом удивилась и испугалась тому, что обрадовалась. Потом я увидела, что я или должна ответить на его любовь, или тотчас расстаться с ним. На последнее у меня недостало бы сил… Я не требовала у него уверений и доказательств в любви, мне каждое слово, каждый жест его говорили о счастье без примеси тревог и сомнений. Я ничего больше не ждала. Мне нужно было только, чтоб его любовь была искренна…

Тут она остановилась. Воспоминание о прошлом овладело ею; она забыла об окружающем, о том, что говорила. Лосницкий следил за ней.

– Ну и что же? – сказал он наконец.

Она встрепенулась, щеки ее разгорелись.

– Он женится, – [сказала] она твердо и смотря прямо в глаза Лосницкому.

– Кто тебе сказал?

– Я знаю наверное.

Но Лосницкого не удивила эта весть. Напротив, он принял ее совершенно спокойно, как будто даже ждал, и был доволен ей как развязкой.

– Кто же мне заплатит за мое страдание и [?] за все бессонные ночи!

Лосницкий доказывал ей, сколько тщетности и тщеславия в этом притязании; его доводы подействовали на Анну, и гордость ее проснулась.

На другой день Лосницкий нашел ее совершенно спокойною. Она встретила его с книгой в руках. Она читала. Л[осницкий] был в этот раз как-то разговорчив. Его рассуждения были глубоки и решительны, но вместе с тем неопределенны. Ни он, ни Анна не касались предметов, им близких, хотя оба были грустны, но мучительного страдания вчерашнего дня как не бывало. Этого не было, однако, на самом деле. К несчастью, А[нна] не принадлежала к числу тех счастливых существ, в сердце которых сильно отражается радость и горе, но проходят не оставляя следа. Нет, что раз в него попадало, то клало неизгладимую печать. Так и теперь: черная дума легла на него и жгла его медленно, но верно.

Прошло шесть месяцев. В бедной деревушке Франции в соседстве какого-то [?] в светлой чистой комнате маленького домика, потонувшего в зелени и цветах, на диване лежала молодая женщина. По лицу этой женщины, освещенному неверным блеском догорающего солнца, по ее позе трудно было различить: спала ли она, умерла или просто задумалась. Ее ресницы были опущены, руки плотно лежали на груди, черные волосы длинными и спутанными прядями лежали на подушке. И странно было выражение ее лица; это выражение того спокойствия, которое добывается долгим страданием; в нем было что-то бесконечное: покорность ли судьбе, уверенность ли в близкое желанное будущее или последний покой. Мол[одая] жен[щина] сделала движение и открыла глаза; тихим взглядом окинула она комнату и снова закрыла их с выражением тоски и боли. За дверями послышался легкий шум, высокий бледный худой мужчина вошел в комнату и остановился у дверей. Она слегка приподнялась и, облокотясь на изголовье, смотрела на него кротким задумчивым взглядом.

– Отдохнула? – спросил он.