Аполлинария Суслова

– Он очень молод, – проговорила она. – Он никогда не говорит фраз. Когда я его увидела в первый раз, я сказала себе, что этот человек не может лгать, и это так.

– Что он здесь делает?

– Он еще учится, а потом поедет за границу.

– И ты с ним поедешь? О, конечно, поедешь везде, на край света.

– Я поеду в деревню к дяде, – сказала Анна, заливаясь слезами.

– О, Анна, зачем ты так несчастлива!

Они еще несколько времени сидели вдвоем и разговаривали о посторонних предметах. Анна рассказывала ему о петербургской жизни, о людях, с которыми встречалась, расспрашивала его о прежних знакомых, слушала с большим интересом, хотя он не вдавался в подробности; ее собственные мнения были несколько резки, она не отличалась умеренностью ни в похвале, ни в осуждении.

– Ты все такая же, – говорил Лосницкий, слушая ее. – Трудно тебе будет жить с людьми, ты слишком увлекаешься, слишком доверчива. Много будешь ты страдать, Анна!

– Пускай, – сказала она, – пусть буду ошибаться, а верить все-таки не перестану. Есть же где-нибудь хорошие и добрые люди.

– Все добрые, Анна! Разве ты видела злых людей? Да что в этой доброте?

Анна подняла голову и смотрела на него удивленными, почти испуганными глазами, потом задумалась и все остальное время молчала.

Когда она ушла, Лосницкий, оставшись один, бросился на диван и пролежал весь вечер, как убитый. Мысль его, долго блуждая по бесконечному пустому пространству, которое ему представляло будущее, наконец в нем потерялась. Черная ночь расстилалась перед его глазами и захватила собой все. Лосницкий не старался освободиться от забытья; напротив, ему хотелось, чтоб оно продолжалось как можно дольше, чтоб рассвет не пробрался и не поразил его видом этой пустыни.

На другой день Лосницкий не выходил из дома, ожидая Анну, которая обещала прийти утром и не пришла. На следующее утро он получил от нее записку, где она приглашала его к себе и писала, что немного нездорова. Лосницкий тотчас к ней отправился. Анна приняла его в своей комнате. Молодая женщина была немного бледна и взволнованна, но казалась совершенно здоровой. На вопрос Лосницкого о здоровье она отвечала небрежно и спешила заговорить о другом. Но Лосницкий говорил о постороннем неохотно и даже как-то раздражительно.

– Ты мне говори о себе, – сказал он, – недолго нам придется видеться.

– Как, ты уже едешь?

– Что ж мне здесь делать? Я ведь для тебя только ехал.

Молодая женщина невольно вздохнула.

– Ты будешь писать мне, Анна, по-прежнему, не так ли? Мы ведь друзья?

– О да, – сказала она, протягивая ему руку. – Что ж ты так мрачен? – спросила она. – Ты сердишься на меня? Я ни в чем не виновата.

– Знаю, все знаю, да не в этом дело. Больно мне, Анна, не могу я легко покончить с чувством. Я не молодой человек, в мои годы привязанностями не шутят. Ты много для меня значила. Твоя любовь сошла на меня, как Божий дар, нежданно, негаданно, после усталости и отчаяния. Эта молодая жизнь подле меня обещала так много и так много уже дала, она воскресила во мне веру и остаток прежних сил.

«Хорошо ты этим воспользовался», – подумала Анна, но не сказала ни слова.

Он продолжал:

– У меня ничего не оставалось от моей прежней бурной жизни, и в тебе я все нашел. Я видел твою глубокую преданность и не думал ее пережить, я в нее свято, непреложно верил, я не думал, что каких-нибудь полгода разлуки – и все пройдет… Впрочем, я сам виноват, – продолжал он после короткого раздумья, – я слишком увлекся, забылся, теперь для меня все ясно: ты никогда меня не любила. Не смотри на меня так строго, Анна, я правду говорю. Я видел твои страдания, твои порывы, но ты не меня любила, а кого-то другого во мне. Я ведь тогда еще говорил, что тебя не стою. Тебе пришла пора полюбить, около никого не было, я случайно подвернулся, и ты поверила, что это то, что тебе нужно. Я не мог понять этого вовремя, я был слишком ослеплен, слишком счастлив… Что ж, – продолжал он после некоторой задумчивости и как бы говоря сам с собой, – я все-таки в выигрыше: у меня год счастья был и какого счастья!

– У меня есть к тебе одна просьба, Анна, – начал он после долгого раздумья. – Вот видишь, друг мой, моя жизнь кончена, плохо она была поставлена, не умел я с собой сладить, но теперь рассуждать поздно, не к чему, больше ждать нечего. Ты знаешь, Анна, что кроме тебя у меня нет никого на свете. Я хочу тебе отдать остаток моей жизни. Послушай, может быть, когда-нибудь я могу тебе служить хоть чем-нибудь, мало ли что может быть? Ты еще только начинаешь жить; не в счастье, но когда сомнения и горе нападут, когда не встретишь ты подле себя ни одного близкого человека, придешь ли ты тогда ко мне, как к другу, как к брату?..

– Да, да, – сказала молодая женщина с увлечением, в котором сказывалось, что она действительно считала его другом и, может быть, единственным. Это тронуло Лосницкого. Долго смотрел он на эту прекрасную женщину, пораженную печалью, но в то же время полную какой-то веры в будущее, во все, что ей казалось прекрасным, справедливым, и глубокая грусть овладела его сердцем.