Аполлинария Суслова

– Да, – отвечала она машинально, с тем же задумчивым выражением, смотря через открытую дверь балкона в сад, где легкий ветер, качая красивыми гирляндами виноградника, соединяющего оливковые деревья, разносил кругом благоухание южной весны и, разливая сладость и негу, убаюкивал душу, заставляя ее на время забыть зло и горе жизни. Л[осницкий] подошел к Анне и сел на стул подле ее дивана. И между тем как в голове ее складывался и развивался вопрос, какое проклятие лежит на людях, что они не могут пользоваться всеми дарами земли, он смотрел на ее прекрасное лицо и думал о другом. Лосницкий не сводил глаз с этого лица, и мало-помалу другое чувство, чувство тайной надежды и радости, сладкой до боли, чувство, в котором он не смел признаться самому себе, волновало его душу. Между мыслями и желаниями ее развлечь и успокоить, мыслями, которые до сих пор одни руководили им все время, пока он убеждал ее уехать и провожал в путешествие, являлась одна и против его воли господствовала над всеми другими, – эта мысль была: она здесь, со мной, теперь от меня зависит ее к себе воротить.

– О чем ты думаешь? – спросил он ее, чтобы только отвязаться от этой докучливой мысли.

– О чем? – повторила она машинально, все еще смотря в двери балкона, и после короткой задумчивости отвечала: – Я вспоминаю, как в первый раз въезжала в Петер[бург], какие надежды были у меня тогда и что с ними стало. Я сравниваю чувства, с которыми въезжала в Петер[бург], с теми, при которых его оставляла… Ах, как тяжело мне было оставить Пет[ербург], как тяжело! я как будто в нем покидала дорогие могилы.

– Зачем так думать, – с жаром заговорил Лосницкий, – у тебя молодость впереди, воплощение любимой идеи; разве это шутка?

Она сделала движение головой, не ответила и снова пристально стала смотреть в двери балкона.

Воплощение любимой идеи! Эта мысль неопределенно пронеслась в голове Анны, задевая все струны ее чуткого организма, и произвела в нем странное движение; но это движение мало-помалу успокоилось и пришло к одному более ясному сознанию: итак, я опять свободна! Нет более рабской тревоги ожиданий и страха, не за что бояться, нечего терять. Мечта о счастье – бред праздной фантазии, жалкое убежище трусов и малодушных – рассеялась, и действительность, голая действительность стоит одна, сухая, голодная. Будущность открыта. Выбирай дорогу.

Долго оставалась Анна под влиянием этих дум, не обращая внимания на Лосницкого, точно не замечая его присутствия.

В нем вспыхнула досада. Он, не владея собой, быстро встал и пошел из комнаты.

– Куда ты? – спросила Анна, приподняв голову с подушки.

– Я?.. – проговорил он, стараясь скрыть волновавшие его чувства. – Я думал, что, может быть, тебе мешаю. Тебе, может, хочется быть одной.

– Нет, мне лучше с тобой, – сказала она просто и не замечая, что в нем происходило.

Он быстро повернулся при этих словах, но вдруг остановился и медленно подошел к стулу, стоявшему довольно далеко от нее. Она его попросила сесть ближе. Анна начала говорить, какой эгоисткой вела она себя до сих пор, во все время их 4-месячного путешествия занималась одной собой и даже как будто не замечала внимания его к себе. Она спешила его уверить, что знает и ценит все, что он для нее сделал, и что он сделал для нее гораздо более, чем ему самому кажется; она говорила, что этот отъезд и присутствие близкого человека, поддерживающего ее сильным словом, которое всегда имело над нею власть, спасли ее от ужасного отчаяния. Она прибавила, что давно ей хотелось все это ему высказать, но как-то не выговаривалось.

– Я не смела тебе говорить этого, – сказала она, – потому что прежде была часто несправедлива к тебе. Я как-то тебе сказала перед нашим отъездом из П[етербурга], что любовь твоя ничего мне не принесла, кроме страдания. Это было несправедливо сказано. Я была счастлива! – сказала она с грустным волнением.

Эта теплая речь – самый ее взволнованный голос, который не переставал быть тихим, иногда по временам поднимался и звучал торжественно и пророчески, в то время когда она лежала, сложив на груди руки и опустив ресницы, то опускался, выражая глубокую и решительную покорность тому, чего нельзя изменить, – наполнила его сердце восторгом и обожанием. Она давно перестала говорить и лежала в той же позе с закрытыми глазами, а он все еще смотрел на ее взволнованное добрым чувством лицо, под влиянием чувств, внушенных ее словами, не имея сил ни выразить их, ни от них освободиться.

– Умеешь ты хорошие слова говорить, Анна, – сказал он наконец. Анна ничего не сказала и впала в прежнее раздумье, тогда как он думал только о ней. Самое молчание ее, самую задумчивость он объяснил в свою пользу, как выражение того, чего она недоговорила словами. Она сделала какое-то движение головой, повернула ее к свету, он вскочил со стула и бросился вперед, но вдруг остановился, смущенный и нерешительный.

– Что ты? – спросила она спокойно и смотря в потолок.

– Я хотел подвинуть стол, он не у места, – пробормотал он.

– Так переставь.

– Нет, не нужно, – сказал он после, возвращаясь на прежнее место.