Аполлинария Суслова

Достоевского она воспринимала очень сложно. Он одновременно должен был являться ей: в сиянии высшего идеала и тяжелой, мутной, чувственной своей стороной. Ее душа не могла совместить этих непримиримых противоречий, и тем мучительнее была для нее, как женщины, обида, что эту обиду наносил ей он, «сияющий», и меркнул свет перед черными тенями, от него же исходившими, и это было невыносимо. А здесь простым и ясным, элементарно сильным было ее чувство; оттого оно и казалось вначале таким полным и радостным. Но мы имеем основание сказать сейчас же, что, очевидно, только в самом начале казалось оно таким: не была бы Суслова натурой столь исключительно сложной и многосторонне противоречивой, если б была одна только радость. И как в Петерб. период с Достоевским, это новое чувство стало приносить с собою мучения еще тогда, когда оно ничем не омрачалось, когда еще не было никаких признаков охлаждения с его стороны. Через год, ретроспективно переживая это время, Суслова воспроизводит в своем дневнике свое душевное состояние в те ночи, когда вдруг просыпалась, в ужасе припоминала происшедшее днем, бегала по комнате и плакала. Был ужас в том, что снова увидела лик зверя. Повторение того, что раз уже оттолкнуло ее от себя.

И вот ждало ее еще горшее разочарование, когда чувственность, ничем не осложненная, – мы говорим про него, про Сальвадора, – оказалась очень скоро удовлетворенной. Дневник ее с этого момента и открывается, когда она стала улавливать с его стороны эти признаки охлаждения со всеми обычными для среднего, пошловатого человека увертками, мелкой ложью, прикрываемой искусственными ласками, если любящая начинает тревожиться, что-то подозревая. И в это-то время все ближе и ближе надвигалась встреча с Достоевским. Она ясно представляла себе, как будет мучиться он, узнав все то, что было пережито ею в его отсутствие. Жалела Достоевского, боялась встречи с ним, принимала меры, чтобы этой встречи не было, и в то же время – все же ждала его в этом огромном, чужом и блудном городе; ждала, пожалуй, как единственного близкого человека, который может ей помочь в этом все более и более запутывающемся положении ее.

Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 182.

19 августа, среда

Была у Сальвадора[31]. Он начал меня спрашивать, что я делала, думала ли о нем. Я сказала ему, что накануне припоминала стихи: «Выводи на дорогу»[32]. Он просил меня сказать, что это за стихи. Я ему сказала смысл. Это ему понравилось. Он был вял сначала; я спросила, что он, верно, много работал. И угадала. Но несмотря на это, было еще что-то у него, хоть он и уверял меня, что это состояние обыкновенное у него. Он мне сказал, что имеет неприятные дела со своим зятем из-за денег. Этот зять что-то вроде опекуна, отца у Сальвадора, что ему придется ехать в А[мерику]. Хотя я этого и ожидала, но он меня поразил: чувства испуга и страдания, должно быть, ясно выразились на моем лице. Он поцеловал меня. Я закусила губы и сделала неимоверное усилие, чтобы не зарыдать. Он целовал меня и говорил, что, верно, поедет ненадолго, а может быть, и навсегда, – прибавил он, когда я превозмогла себя и стала спокойна. «Но ты можешь поехать со мной», – сказал [он], и я поспешила его уверить, что очень могу, что отец мне позволит и даст средства[33]. Он опять меня спрашивал, когда я буду учиться испанскому. Сейчас получила письмо от Ф[едора] М[ихайловича]. Он приедет через несколько дней. Я хотела видеть его, чтоб сказать все, но теперь решила писать.

19 августа

Ты едешь немножко поздно… Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку: все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать свое сердце. Я его отдала в неделю по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!

Мне хотелось тебя видеть, но к чему это поведет? Мне очень хотелось говорить с тобой о России.

В эту минуту мне очень и очень грустно. Какой он великодушный, благородный! какой ум! какое сердце! Сальвадор в этот раз просил мой портрет и спрашивал, принимаю ли я его лекарство и лучше ли мне. «Bien vrai?»[34] – спросил он, когда я сказала, что лучше. Он спрашивал еще, когда поеду я в Италию (прежде чем сказал о своем отъезде), так как я ему когда-то говорила об этом, когда мы были только друзья. Я ему сказала, что не знаю когда. Может, вовсе не поеду, что я хотела поехать с человеком, которого любила.

Август. 23. Воскресенье