Число людей, у которых легкая победа над женщиной теряет достоинство этой женщины, может быть, гораздо более велико, чем я предполагала.
Наконец я увидела действие пропаганды. Хозяйка высказала мне претензию за то, что я ей не сказала, что даю Леони. «Вы должны были держать сторону хозяев, а не слуг», – сказала она мне. «М-те, я не могу держать ни сторону хозяев, ни сторону слуг, – сказала я. – Я держусь только правды, впрочем, если хотите, я заплачу деньги, которые вы через меня потеряли», – и я ушла. Она спрашивала прислугу, что я говорила после, та сказала: ничего. Спустя несколько часов m-me Ruit приходила ко мне извиняться. Впрочем, не обошлось без донкишотства. Леони, чтоб взять с хозяйки деньги, сказала, что я ничего ей не давала, что у меня куча дела и беспорядок и что я самая беспокойная и изнеженная.
Был сегодня У[тин], с которым мы имели великий диспут о любви, по поводу А. К. Разговор начался с того, что он увидал ее портрет у меня. Я спорила, страшно горячо стояла за В., доказывая, что могли быть уважительные обстоятельства, по которым он с ней разошелся. Я говорила, что несправедливо требовать, чтоб молодой человек отвечал за себя и за других. Он отрицал, говоря, что он должен был жениться и, пожалуй, разойтись на другой день, если разлюбил, или обеспечить. Это мне нравится! В первом случае, значит, молодой человек из-за этого должен навеки отказаться от счастья и любви, ибо во второй раз жениться нельзя. А обеспечить? – следовательно, бедный человек не должен любить.
Я уезжаю из Парижа в какой-нибудь маленький город Франции. Надоела мне общественная ложь, хочу быть совсем одна, – будет правда; а то и одна, а порой кажется, что не одна, чего-то невольно жду, и надеюсь, и беспокоюсь.
Мне хочется быть ближе к природе. Она одна всех награждает одинаково, никому не отказывает в своих дарах. Хотелось мне поселиться на берегу моря, чтоб было грандиознее.
Montagnard был несколько озадачен моим решением. У[тин] немножко тоже. Лейб-медик принял совершенно равнодушно, но после двух положительных напоминаний моих об отъезде спросил: «Неужели в самом деле Вы едете?» Вот вопрос! Каламбур, что ли, я буду строить с ним. Алхазов радовался за меня, моему…
Вчера обедала в Hôtel Fleures. Рассказывали о женщине, удавившейся: подробности объясняли, как была затянута веревка. «Кто это ее так затянул, вероятно, ее муж», – заметила m-me Верней.
Сегодня мне были медицинские истязания. Я стала советоваться с лейб-мед[иком], куда лучше ехать, и сказала о Исп[ании], Валенции. «Поезжайте в Валенцию, – сказал он, – и я думаю туда ехать. Вам только стоит мне написать». Я была озадачена. «Это роскошь», – сказала я, чтоб сказать что-нибудь. Потом, не обращая много внимания на его предложение приехать, перевела разговор на другой предмет – предложила ему быть моим лейб-медиком из прекрасного далека. Он согласился и предложил мне дать рекомендательное письмо доктору.
Он предложил мне урок через несколько часов, но, придя, предложил отложить урок, найдя меня довольно слабою.
После его ухода [я думала] о грандиозной прогулке в Испанию…
Вчера был лейб-медик, давал урок, по обыкновению, болтали. Я ему, показывая портрет Катеньки, сказала: «Вот кто хорош». Но ему не очень понравился, он сказал, что его идеал красоты женской – Венера Милосская. Я сказала, что она выражает чувственность. Он не находит этого, говорит, что она такая гордая.