Аполлинария Суслова

Он мне говорил, что постарается увидеть меня прежде субботы. Потом он заметил, что молодые люди не затворили дверь и что я должна их за это побранить.

Графиня была сегодня; отдавая ей повесть ее сына, я сказала ей, что на месте цензора запретила бы ее. Вот ловкая штука… лестная и добросовестная.

Суслова А. П. Годы близости с Достоевским. С. 99–106.

[Осень 1864]

Я замедлила ответить вам, потому что были разные хлопоты, о которых долго рассказывать. Я удивилась вашему письму[143]. Чем это вы хотите помочь общему бедствию? Притом о этих бедствиях нет и сознания. Половина к ним равнодушна, половина и не знает, не слыхала о них. Малая часть знает, но еще три четверти этой части уверяют, что это слухи, вранье, преувеличение. Целое государство, вся административная машина ринулась в самоуправство, варварство и самодурство. Произвол царит один, общество в апатии (большинство), а народ, погруженный в невежество, ничего не сознает и ни о чем не имеет понятия. Теперь во многих местах он бросается на поляков и раздирает их (к радости правительства) за поджоги. И вы хотите ехать? Для того чтобы помочь! Опомнитесь, Полинька, ведь это безумие. Чем же помочь? И если бы была возможность помочь, неужели люди сильные, умные, всесторонне образованные не старались бы помочь. Я не говорю ничего – скучно вам, вы хотите возвратиться, возвращайтесь, но не воображайте, чтобы кто-нибудь мог поправить непоправимое теперь.

Я очень еще взволнованна и не могу писать. Когда приеду в Париж, зайду к вам сейчас.

Е. В. Салиас – А. П. Сусловой // Долинин А. С. Достоевский и Суслова. С. 273.

…Так думают и мать его тоже[144] и все порядочные люди, следовательно, я покоряюсь, нельзя идти против всех. Еще если б я была уверена, что у меня действительный талант и меня [?] за границу. А то как пойдешь напролом, потеряешь уважение всех людей, и из этого ничего не выйдет.

Итак, я совсем бросила эту мысль. Отдаюсь вся семейной жизни, любви и дружбе. Буду как римская матрона. Постараюсь быть полезной окружающим. Сойтись с Сергеем и друзьями Павла. Учить читать мужиков – мало ли дела около. Куда идти, чего добиваться, когда дома и свет, и простор сердечный, и живые речи…

А. П. Суслова – неизвестному. Черновик письма // РГАЛИ. Ф. 1627. Оп. 1. Д. 8.

Суббота. Декабрь 1864 года

На днях сделалась больна и к тому же вышла чепуха из-за денег, по которой нужно было ехать к банкиру. Я попросила гр[афиню] прийти посоветовать, что делать. Она тотчас пришла, но была холодна, советовала поручить дело Бенни. Я сказала, что он занят и мы с ним не дружны. Она усомнилась, что он занят. Посоветовала обратиться к Алхазову. Это было более всего невозможно. Посоветовала к Утину. Я не сказала ничего, а когда пришлось говорить, сказала, попрошу хозяйку.

На другой день я послала Утину письмо, прося его поскорее прийти, говоря, что больна. Мне сказали, что сейчас придет, но он пришел через 4 часа и пришел с Салиасом. Он уже был у них и знал все мое дело. Я была взволнована чтением и потом этим явлением и была с ними груба и, особенно, с Салиасом. Когда он сказал: нужно вас посещать, я ответила, зачем?

Утин пришел на другой день, я ему сказала, что вспоминаю, что была груба с Салиасом, и он сознался и сказал, что даже удивился. Сказал еще, что Салиас обиделся за что-то накануне, что было вовсе незаконно.

Я сказала Утину, что видела Carrive’a и что он просил у меня позволения познакомить меня с своим товарищем. – Когда они придут? – спросил он.

Я отвечала: не знаю.

Вот уж самолюбие и затронуто, рады прийти, когда хорошо мне и без них.

– Скучно вам? – спросил Утин.

– Нет, ничего, – ответила я, – я ведь не очень больна и могу заниматься, и чем же отличается собственно теперешняя моя жизнь от всегдашней?

– Я спросил, потому что вы вздохнули.

Прощаясь, он мне сказал, что с ним я не должна опасаться, он будет понимать мои слова так, как надо.

Сделавшись больна, я вечером написала записку Benni; он пришел на другой день рано утром, когда я была в постели. Отворяя дверь ему, я сказала, чтоб он подождал, когда я лягу в постель. Я улеглась. Он вошел. Он был очень встревожен и, прощаясь, жал мою руку так сильно. Я слегка удержала его руку. Но он пошел. Потом он пришел вечером, и на другой день, и на третий. На другой день он долго сидел со мной, сидел, развалясь в противоположном углу, и говорил много, хорошо, но он был совершенно спокоен. Он говорил, как дурно, что люди не уважают свободы других при дружбе, знакомстве даже: «Ну, он мой друг, – говорил он, – какое ему дело, что завтра я украду деньги, всякий отвечает за себя».