Аполлинария Суслова

– Я не могу отрицать, что не случится. Все может случиться. Но я не поклонник революции, мне кажется, давно было пора бросить эту мысль, что революцией только и можно добиться путей; конечно, в стране, как Россия, где шестьдесят миллионов жителей невежд, и если между ними один образованный и ему затыкают горло, – всякое средство хорошо, но там, где есть хоть какие-нибудь задатки, – непростительно. Вы посмотрите, что со временем выйдет из этого скромного начала, которое сделало такие огромные успехи в короткое время. Мы его не замечаем, потому что привыкли к эффектам. Нам нужна революция. (Я не радуюсь революции, но смотрю на нее как на печальную необходимость.)

16 ноября

Эти дни каждый вечер была у гр[афини], у ней был Бак[унин?][142]. Он мне понравился.

Без веры ничего нельзя сделать, говорил он однажды, но вера иногда убивает. То, что относят небу, отнимается у земли.

На днях как-то лейб-мед[ик] попросил у меня денег; ему это было, видно, трудно. Я ему тотчас дала в форме самой милой. Он был рад. Мы очень много говорили. Под конец, уходя, он начал говорить так: «Талейран сказал, что слово дано для того, чтоб затемнять мысль, а Гейне – что для того, чтоб говорить любезности. Кто из них прав? Теперь вопрос, нужно ли говорить». Я его не поняла… Вскоре он ушел. Я догадалась только после. Вчера он был очень мил. Он простой и милый. Его нельзя полюбить до безумия, но им можно увлечься страстно.

Вчера, когда кончили урок, он захотел сесть ближе к огню и предложил мне подвинуться к камину. Я отказалась, потому что у меня болела голова. – Ну, так и я останусь, – сказал он и снова, через несколько времени, стал предлагать подвинуться.

– Подите один, – сказала я. – Не все ли равно, что за каприз! Мы и так можем говорить.

– Да, именно каприз, но это ничего, каприз – хорошая вещь.

И откуда у него была такая храбрость?

Я пошла к камину, но он поставил свой стул довольно далеко. Увидя хлеб, он попросил позволения его есть. Я согласилась и сама стала есть с ним, предложила чаю, но он отказался, сказав, что я буду хлопотать, тогда как он хотел говорить со мной, притом нужно идти на лекцию.

– Можно и не ходить, – сказала я.

– И то, можно, – сказал он радостно, но спохватился и печально прибавил: «нужно».

Я не настаивала. Он ничего особенного не сказал, но, прощаясь, так просто и наивно благодарил.

Раз, говоря о красивом греке, я сказала, что в первую молодость не обращала внимания на красоту и что первая моя любовь был человек – 40 лет.

– Вам тогда было 16 лет, верно, – сказал он.

– Нет, двадцать три.

19 ноября

Сегодня был Вадим. Мы говорили о любви.

– Какой у нас нежный разговор, – сказала я, – впрочем, самый приличный.

– Нет, неприличный.

– Как же с женщиной говорить о любви, о цветах, стихах?

– Стихи и цветы – глупость, а любовь – вещь серьезная, существует от начала мира, и тот, кто ее не ощущал, – не достоин названия человека.

– Цветы и стихи тоже давно существуют, и кто не ощущает их прелести – не человек.

30 ноября. Среда

В воскресенье была в концерте парадном с Carrive. Оттуда шли пешком и говорили. Я его спрашивала о его родине, куда он скоро собирается, и не добилась хорошенько толка.

Он мне сказал, что пойдет по следам своего отца, будет обрабатывать землю, будет иметь семейство, а может быть, и получит место где-нибудь в городе.

Перед этим случилась со мной история: русский доктор, недавно приехавший, повел себя со мной так, что я должна была ему отказать от дома. Carrive у меня его видел, и в субботу спросил о нем. Я сказала, что принуждена была его выпроводить, что я считаю его глупцом. Он сказал, что именно то об нем подумал. Он был доволен, что я ему сказала. Я буду знать, как себя держать с ним (они встречаются в госпитале); я ему ответила, что его ни о чем не прошу.

– Я его вызывать на дуэль не буду, – сказал он, – но все-таки мне лучше знать, что за человек.

Он мне предложил ехать вместе в С.-Жермен, и я с удовольствием согласилась.

Вчера, когда я брала урок по-фр[анцузски], пришли Вадим и У[тин]. Они как-то с шумом вошли и, увидав, что не вовремя, будто сконфузились, однако попросили позволения остаться пять минут и поговорили немного. Когда я просила Вад[има] сказать матери, что в этот вечер не могу ехать в Шатль, Ут[ин] посмотрел на меня с такой улыбкой, что мне захотелось в этот вечер пойти к графине показать, что мне нет особенного интереса остаться дома, но я не пошла. Прощаясь, я сказала Б. к чему-то:

– Вы не ходите, а то мы бы посмеялись.

Он говорил, что так много дела; и я знала, что это так.

– Вот бы и остался теперь. Хорошо у вас, да надо на курсы, а там в госпиталь. Вы хоть бы меня пожалели, – сказал он уже из дверей.

– Вы сами себя пожалеете.

– О, не думайте, чтоб я был так горд, чтоб не хотел, чтоб меня жалели.

– Мне нужно самое себя пожалеть, меня-то жалеть некому.

Он поспешно подошел ко мне и пожал мою руку.

– Или отложить до того, когда случится transformation, – сказал он, вспомнив читаную книгу, и ответил сам себе: «или будет поздно…»

– Прощайте.