Аполлон и Стикс

– До встречи, – кивнул Андреас и, по нажатию красной кнопки, превратился в черный квадрат.

* * *

Когда он четырнадцатого декабря приземлился в Шёнефельде, на улице летел снег. Мелкие снежинки, похожие на крошечные осколки битого стекла, опускались на выступ иллюминатора и рулежные дорожки, покрытые до боли родным асфальтом. Пока самолет подъезжал к стоянке, он думал, какова вероятность, что дорожки не ремонтировались со времен ГДР и что этот асфальт родственен асфальту его советского детства. Он чувствовал себя в Берлине как дома. Ему казалось, что разрушенный и многократно перестроенный город гораздо бережнее сохранил связь со всеми частями своего прошлого, чем это удалось сделать Москве. Вернувшись в Москву из Лондона в девяносто шестом году, он очутился в стране, которую никогда прежде не знал. Трудно было оценить, что больше способствовало его отчуждению: то, что он четырнадцать лет прожил в Англии, или то, что его родина изменилась за это время до неузнаваемости. Так или иначе, приехав в конце девяностых на пару недель в Берлин, он вдруг нашел здесь все, что помнил о Москве начала восьмидесятых. И асфальт в аэропорту стал одним из самых ярких в этом ряду впечатлений.

Перелет получился быстрым, похожим на короткий неинформативный сон. В Шереметьево напротив него долго сидели на стульях два не прекращавших целоваться подростка. Попытки определить их пол не привели к однозначному результату. Они с равной вероятностью могли быть оба мальчиками, оба девочками или мальчиком и девочкой по одиночке. Их самих вопрос их гендерной принадлежности, возможно, не интересовал вовсе. Они были одеты в одинаковые серые куртки и одинаковые узкие джинсы, сквозь которые торчали их одинаковые острые коленки. Рядом с ними на стульях валялись одинаковые черные рюкзаки.

Он арендовал квартиру на Альте-Постдамерштрассе возле “Аркад”, куда было удобно ходить за продуктами. Это местоположение помещало его в одинаковой близости к офису Андреаса на Вильгельмштрассе и к картинной галерее на Маттеикирхплац.

С картинной галереей его познакомил Эдик тогда же в конце девяностых. Эдик всю жизнь пытался привить ему любовь к живописи, но удалось это только здесь. Широкие пространства “Тейт” и Национальной галереи почему-то никогда не позволяли Алексу по-настоящему увидеть картины. Берлинский музей поразил его своей камерностью. Старые мастера присутствовали в его залах настолько же ощутимо, как если бы там находились не только их полотна, но и мольберты со всей параферналией, и сами они в испачканных краской передниках.