Апология

Дней обраставших листвой и снегом
столько прошло, сколько в льдине капель,
смотришь назад —

города под небом

осторожной повадкой цапель
завораживают взгляд.

Время мое примерзло

к стенам долгих улиц и маленьких комнат,
не отодрать.

Красные лошади мчались по венам

сорокалетним забегом конным
в выдоха прах.

Вдох — к средостенью — к бьющейся мышце,

чтобы остыть, потому что холод
костью стоит в ней.

Каждую ночь возвращаются лица,

слова, чей-нибудь голос,
с ужасом слитый.

Лед нарастает минут, мне дают их

так, не за что, слишком много,
что делать мне с ними…

Люди живут в ледяных каютах,

руки их трогал,
каждое имя

губы грело мои, их дыханье

смешано было с моим в молекулах общего
мига,

данного нам на закланье

на тощей площади
мира.

Жесты уничтоженья — жесты любви, объятий

неподвижно застыли
перед зрачками —

падающее театральной завесой платье,

фонаря лебединый затылок,
где встречались…

Не растопить белого времени

хворостом комканых
слов.

Давно за мной — тенью за Шлемелем

ледяными обломками
кралась любовь.

Чувства, страсти и судороги,

в горле комки — остановки
в розовой шахте лифта,

в голуботвердой, сверкающей сутолке

льда, как на катке, тверже крови
застывшей залито.

Лезть сквозь слепые бойницы

в бумагу за словом исторгнутым —
плечи застрянут,

так под хорошей больницей

анатомы морга
грудью крахмальной встанут.

Переплавляя в лед

все, что я вижу, трогаю, отсылаю,
зову,

пережигаю год

в холод, белой золой отслаивая,
живу, живу.

92 г

x x x

Что книги синеокие читать,
когда и в них околевает слово,
пехота окровавленных цитат
уходит за поля в цветах
ей соприродно пыльных и багровых.

Еще гремит ее брезент,

бризант минут охотится за ней над хламом
чужим и застилающим глаза,
вот их и поднимаешь. Небеса
невозмутимы, как царевич Гаутама.

12 янв. 93

x x x

Дни летят, как семерки самолетов военных,
с оглушительным ревом,
над степенным Гудзоном, всклокоченным, пенным
океаном лиловым.

Дайте взгляд мне дюралевый в точной цифири

стрелок и циферблатов,
дайте разговориться в трескучем эфире,
унесись, авиатор!

Я давно наблюдаю себя как в бинокль,

весь в ночных озареньях —
у меня под рубашкой внутри — осьминогом
сердце есть на рентгене.

Накренясь над его трепыханьем из глуби

жижи красной и шума дыханья,
я далекую жизнь под крылом приголублю
на расшатанном за год диване.

Я хорош за штурвалом, в коже мягкой, пилотской.

Курс — Восток. Отрываюсь.
Подо мною земля вся в звезду и полоску
и вода голубая.

У меня под стеклом наступающий вечер,

световые цепочки,
то есть время работает — жесткий диспетчер,
доводящий до точки.

апр. 93

x x x