Апоптоз

В ладоши вновь хлопнули и так разморозили мой рассудок, который, дав мне команду шагнуть вперед, сам от нее же и пострадал: в уязвимую мягкость ступни вошла, раскрошившись, оброненная хлебная крошка. Если больно – значит, это я? Звук возни за стеной стал ближе и сырее. Острее. Пытаясь удостовериться, что я вернулась из детского тела в свое и там утрамбовалась, – черта с два, все смазано, – я сжала-разжала умащенную потом рукоятку ножа, синим молоком блеснувшую на фоне заалевшей ладони, но вновь ощутила только пульсирующий кулак моего сердца. Тело открыто меня предавало, не слушалось, не слушало – ужасное чувство, учитывая все те годы, что я в нем провела. Глаза покрылись пленкой, руки дрожали, ноги, как на крепком морозе, почти лишились положенных им десяти пальцев. Господи, ну должен же быть у этой пытки какой-то конец! Все, следующий шаг – им и будет, решило взопревшее я, которое то ли еще не совсем возвратилось, таща за собой запах воды, то ли словно куда-то от меня ускользало. Сходило на нет. Значит, сейчас самое время вспомнить ту университетскую девицу-призрака и ее советы по разоружению обезумевшего сознания, так что на счет десять я, продышавшись и доверившись бессмысленным цифрам, открываю глаза и толкаю себя делать все то неудобосказуемое, что провернулось в моей голове уже тысячи, тысячи раз.

Счет от одного до десяти и взмах ресниц. Давай.

Она была уже почти в проеме двери, когда на столе, оглушительно съежившись, зазвонил телефон. Сделаем это еще раз – хлоп. Что мы видим? Он – уже выпрямившись, теми же рывками заталкивает здоровую стиральную машину обратно в паучий угол. Живой. Ему еще рано. Она – чуть смазанная, в движении, летит совершать то, что уже не состоялось, оставляя позади себя крупные бронзоватые кудри и правую руку, сжимающую белый стебель ножа. Красивая, похожа на счастливую невесту. На столе – заливается, подминая собой все звуки, мысли и решения, его телефон, на экране которого горит JOB вызывает с двумя всем знакомыми вариантами финала – зеленым и красным. Крещендо. И он, и она слышат звонок, непроизвольно подлавливая головами его мелодию.

Для удобства пропустим секунды две, и вот наконец она поворачивается так, чтобы вонзиться ошалелыми глазами в извивающийся прямоугольник, с младенческим надрывом высвечивающий имя абонента. Пропускаем еще пару секунд на естественную работу ее мозга, – и не заточенный нож, длиной сантиметров так в тридцать, сперва набрав скорость от замаха руки в полную силу, а затем кувыркаясь в истошном крике, уродливо стянувшем ее лицо, с непредставимой быстротой приближается к полу. Она кричит так пронзительно, во весь рев своего молодого тела, что вопль этот слышит и одинокий мужчина этажом выше, страдающий от бессонницы и любви к акустической музыке. Тот самый, с кем, возможно, она все-таки когда-нибудь познакомится. И ее соседи по обе руки. Первые – добродушная пожилая пара, трясущаяся над своим поджаристо-кофейным мопсом (он болен раком и едва ли дотянет до осени) и будущим единственного сына, который в третий раз гуляет свадьбу в одном и том же омерзительно синем костюме. Всех жен зовут Татьянами, как и мать. Второй – его она знает меньше – пьянствующий вдовец, время от времени приводящий к себе короткопалых грузных женщин, каждая из которых – одно лицо с его покойной супругой, почившей при очень загадочных обстоятельствах. Что касается юного черноволосого поэта, возвращающегося из центра после не особенно приятной встречи, то этот еёный крик он слышит тоже, второй этаж все-таки, до земли очень близко. Но поэт наш настолько занят тем, что перечитывает в своей голове диалоги, которые вел два часа тому назад, и так, и эдак переделывая собственные фразы, что совсем на него не реагирует. Пропускает мимо ушей. В этом городе все равно все сумасшедшие.

Да, ситуация непростая. Зрелищная. Критическая. Понятно, что и он, и она только что были на волоске от чего-то страшного; чего-то, что каждый раз является к нам женщиной. Но на этот вечер было достаточно и одной. Понятно и то, что живи они, скажем, в эпоху Средневековья, этой картины никогда не случилось бы. Вероятнее всего, вместо незаточенного ножа в белой руке оказался бы тяжелый медальон на белой шее, в своих продолинах прячущий не прядь волос или пустоту, а смертельную дозу яда, которую в удобный момент можно подсыпать в воду, вино или шербет. Все-таки убийства без крови с начала начал сильнее привлекали женщин. И то верно – чего они в ней не видели?