Апории теории тоталитаризма

3. Морально-психологическое измерение: Имеется ли в обществе минимальный консенсус относительно фундаментальных ценностей при одновременной готовности терпимо относиться к согражданам, думающим иначе и своеобычным в образе жизни? Являются ли люди в тоталитарных государствах, более чем в демократических, приверженными традиционным добродетелям? Выработали ли они новые добродетели? В какой степени наличествует готовность к личным успехам и ответственности? Как обстоит дело с юмором, с этим упорным противником тоталитарных диктатур?

Разумеется, эти признаки в применении к конкретным обществам, которые после десятилетий диктатуры все еще или уже снова являются деятельными, нельзя рассматривать как однозначные или исчерпывающие. Но они позволяют более дифференцировано подойти к шансам на будущее различных формально тоталитарных государств. Общий результат такого вопрошания можно предвидеть, и он не является неожиданным: шансы на будущее разных стран восточного блока различны, и менее всего обнадеживающим представляется Советский Союз. С помощью названных признаков это можно было бы специально описать и обосновать. Здесь, впрочем, не место для того, чтобы проводить такое сравнительное исследование. Я лишь ограничусь в заключение замечаниями о шансах Советского Союза.

Возможности Советского Союза сохранить свое государственное единство в условиях свободной кооперации ничтожны. Также в области национальной политики тоталитарное господство обнаружило свою антипродуктивность. Централизм пробуждает центробежные силы, единое государство стимулирует регионализм, представители "советского народа" склоняются к своему собственному народу, "социалистическая нация" расчленяется на враждующие национальности.

Народы Советского Союза за исключением прибалтийских не могут апеллировать к традиции политической свободы. Не только 70 лет тоталитарной диктатуры отразились на сознании; столетия патримониального господства царской империи также не содержат резервуара идей и институтов, из которых могла бы вырасти политическая свобода. Напротив, именно эта история позволяет понять, почему в Советском Союзе не было институтов и групп, которые именно как институты и группы противостояли бы принудительному нивелированию (как, например, церковь и большая часть интеллектуалов в Польше). Она объясняет также, почему в России были и остаются неразвитыми[22] частная собственность, разделение труда, свободная торговля и соответствующие им индивидуалистические ценностные представления Запада. "Гомо советикус" на самом деле, как это показал А. Зиновьев в одноименной книге, имеет неограниченные черты "коллективности[23].

Естественно, имеются исключения и чем чаще сталкиваешься с ними, тем более они воспринимаются, как правило. В последнее время я часто разговаривал с гражданами Советского Союза, которые, кажется, подтверждают апорийную структуру тоталитаризма. На вопрос, изменил ли тоталитаризм характер русского народа, звучал одинаковый ответ: он разрушил наши души. И затем следовал тонкий анализ с помощью таких понятий, как приспособление, недоверие, лицемерие, трусость, эгоизм, самоуничижение и т. п. Но чем точнее анализ, тем невероятней исходный тезис: как разрушенная душа оказывается способной к столь критическому взгляду, очистительному возмущению и недеформированной коммуникации? Ответ, пожалуй, должен быть таким: не все, но и немало имели счастье вырасти в семьях, которые при всем внешнем и отчасти внутреннем приспособлении передали традиционные ценности. Из такой семьи вышел А.Д. Сахаров, о чем свидетельствует он сам в автобиографии[24].

Если сравнить "1984" Оруэлла с худшими временами советской истории, его главную фигуру, Уинстона Смита с реальным "гомо советикус", то можно кое-что узнать о сути тоталитарного господства, и в то же время понять, почему тоталитаризм не мог быть тотальным. Как бы ни стремилась советская система разрушить семью и дружбу, релятивизировать основные ценности, утвердить служение партии и государству в качестве высшей цели, провозгласить веру в коммунизм как несомненную истину, типичный "гомо советикус" все же вырос в семье, где он был любим; он учился различать истину и ложь, добро и зло; он имел друзей, и мог любить, т. е. вел частную жизнь; часто увлекался высоким искусством и классической русской литературой; он обладал культурной и национальной идентичностью, удивительно часто также чувством религиозности; к тому же следует добавить юмор: Уинстон уже не знал освобождающей силы смеха, советского человека смех никогда не покидал. "Оруэлловское изображение тоталитаризма в этом смысле — чистая фикция, что является утешением, конечно, не для жертв тоталитарного господства, а для тех, кто пережил его, и помогает пробудиться другим к новой жизни[25].