Апостат

— Цин, цинци! — заверещала было вся в багряном от огней мегаполиса блондиночка, тотчас умиротворённая уютом профессорского храпа и ещё более грозным рыком усачей с их южночерноморским дядькой, — надежд также не оправдавших! А как Алексей Петрович улетел бы с ними в даровой гидромеливый Дар-аль-харб! — в те, например, загренландские земли, поманившие, было, его да так и сгинувшие. Алексей Петрович теперь даже подсчитывал, сколько осталось до возвращения в Париж, надеясь снова увидеть запретную территорию: а то упрашивай потом интернетных корсаров взломать сайт компании да залезай во все перипетии компьютерной графики, и всё — ради слабой надежды ступить некогда на пядь планеты, кою проглядел златоглав-лигуриец.

Алексей Петрович вовсе утомился; шептал теперь вялыми губами; шип едва означенных русских звуков усыплял его; ему снова хотелось тянущего полупьяного состояния: «И отец — не отец. И Бог — с ним! И вообще, что за идея — заблудиться ночью в полёте?». Он уже сам летел, сонный, равнодушный ко всему, жаждуя лишь незыблемости, покоя, продолжения лунной истомы, слабенькой дрожи под коленной чашечкой, — точно там, просясь под селеновый свет, ворочался зародыш кисельного привкуса в непозволительно (как с похмелья!) разбухшем языке.

— Чикаго. Бай. Найт! — с расстановкой, почти самоудовлетворённо, провозгласил капитан свой лакедемонизм, снова накренивши лайнер влево. Из-под чётко обозначившегося крыла, журавельным, зацепившимся за броню трупом замигал Мичиган: пустая пристань, электрический серпантин, лживая роскошь околомузейных садов, переходящих в бульвары, нарезающие человечье стойбище равносторонними четырёхугольниками, доказывая тем самым, что пуританизм — первый шаг к атеизму. А на самой центральной авеню, средь офтальмологического консилиума циклопов, слева остроконечной Водной Башни, стражем вздымался высочайший небоскрёб империи со своими позлащёнными рогами, — изготовленный к закланию, чем, однако, не вызвал он энтузиазма у воинства пророка, коему, наверное, вместо единственно доблестного поприща смертников, в грёзах мерещился барашек бизнес-класса. Мусульмане медленно просыпались, мыча зычнее встревоженного стада орков, принимаясь за припасённые в Париже круассаны, макая их в раствор, окрещённый в Америке «кофе», — вкусовой бастион, свитый пресвитерианством, на пути напирающих с юга папских, обзаведшихся семействами, зуавов. Венские булки скрипели на зубах, сеяли зачерствевшие над Атлантикой чешуйки, однако были нещадно сжираемы во имя исполнения закона Нового Света, — вздувшегося внезапно, словно проступившая сквозь оболочку планеты река, залившая аэропорт и тотчас отвердевшая при взвизгнувшем контакте с шасси. — Bravо! — пискнул, вдруг, как взорвался, китаец и захлопал, выведши Алексея Петровича из дремотного созерцания оттоманов. — Bravo, bravo, bi-i-i-isssss! — тотчас очнувшись для проказы, подхватил девичий хор, увлекая аплодисментным плеском (словно затабанили корнохвостые русалки!) пробовавшего было воспротивиться Ментора, — Bravo! — простонала несмазанной дверной петлёй веснушчатая интеллектуалка, ударивши в ладошки и внезапно похорошевшая, локтем пришпоривши сожителя, не понявшего, в своём профессорском ступоре, энтузиазма, а потому дважды, сопя, засосавшего в рот бороду, отчего оставшийся снаружи отросток заострился пуще козлиного. Плоскозадая стюардесса откинула занавесь, засветилась неоновой улыбкой; из-под её мышки чёртом выглянул любитель «Ladurée», начисто уходивший весь пирог, и теперь, вознеся плечи, вползающий в розовый от огней пиджак со вздёрнутым, будто прусская гимнастёрка, воротником — из тех, что на плечах выживших в среднеевропейских дворцах англичан смотрятся гранитными.

— А-а-а-аплойхим! — грянул немец, растянувши все до единой морщины лысины да ткнувшись рыльцем внутрь хлопнувших ладоней, — точно играл в «гори-гори ясно, чтобы не погасло», самому себе раскрывая секрет. Лайнер, наконец внявши посреднику шваба, замер. Всё стихло, словно произошла заминка на похоронах: пастор что ли обмолвился, паства ли разбрелась по склону, распущенная лангобардовым лабрадором. Пассажиры, переговариваясь вполголоса, стали собираться, а Алексей Петрович, уже совсем проснувшись, сожалел, что не хлебнул давеча рислинга: не полезешь ведь теперь, перед самой таможенной ряхой за запрещённым швейцарским ножичком-крестоносцем на все случаи — раскупоривать бутыль.