Апостат

Наконец, — когда ночь покрыла лайнер полотном, обернув крылья да подоткнувши тёмные складки по бокам, — мотор взревел, точно медведица, избавившаяся от берлоговых галлюцинаций, — на временно воплощённого ловчего. Алексей Петрович, как и положено, был вжат в кресло и взлетел, на мгновение утерявши из глаз луну, однако тотчас обретши её, круглую, хладно-похотливую, с непривычной новоаглицкой мушкой на скуле, когда «боинг» величаво накренился влево, прощаясь с Детройтом, воистину накачанным электричеством под чешуйчатыми кровлями с колокольным перезвоном, так и ввинчивающимся спиралью мягкого сквозняка, — будившей воспоминание об ирисах с розовой пашни, о весперном испарении вертограда после грозы, и ещё о чём-то вязком, пересахаренном, — прямо в копчик Алексею Петровичу, коего упущение обонятельного компонента заставляло морщиться, почище Шейлока с Шерлоком, проворонивших один — дюжину золотых, другой — кару Карамазова.

«А-а-а-а! — взвыл немец за ширмой. — Лллод-хим!», — подвёл он итог чихоте, видно, понюхавши порцию той же, что и Алексей Петрович, пыли Нового Света: «Куда ж я так далеко, а главное, высоко-осока-трынь-трава, забрался… брал за брыльца Барух, возносил на тридцать саженей да взрывал их! Зверюга мой! Бог, паломник синагог, ломатель их же ушло… Ушллло-о-о-ло-о-о-о-о! Ай, да дай ладан, да кисель наелеенных елей, к земле пригнутых нежно его, его же дланью-ю-у-у-у-у-у-у!..» — Алексею Петровичу, наконец выискавшему потерянный шмат обонятельного пазла, полегчало, так случается, когда ноет в паху ранним парижским постпоэтическим утром, а выдрессированная рукояткой кромешной метлы соседка ворчит, скрежеща по потолку своими четырьмя сфинксовыми крыльями да выкрикивает сдобным бискайским баском хронофобский вопрос.

И верно: в республиканской Гексагонии (ох уж эта похотливо-кощунская тяга афеев к геометрии!) уже перевалило за полвосьмого, — подушечки пальцев чётко установили час по колкости щетины. Но вот снова нахлынуло необоримо повело рифмой по кругу (хоть и омерзительны мне, — эхх… тавро раздора! — циклические поэмы, как мегарцу — злой плебей), когда, захлебываясь, отбиваешься от приторнокисельных звуков молитвенного галлиямба (кисельных?.. да, именно, кисельных!), — отрекаясь от понимания их, словно от престола, не как засевший и уже заскучавший в Алексее Петровиче Бог, жестом как бы выравнивающий строй лаконских гопников-гоплитов, к гопаку изготовившихся, да хмельных от награбленного у илотов верескового медка, — а по-одиссеевому, когда князюшка, горячечно гогоча, возносит-таки, — фашист! — тирс над терситовым теменем! Бойся пелтаста шумящего как Бримир-Бромий!

Теперь ныло внизу живота, кольцом постепенно обвивая торс. И Алексей Петрович оттаскивал своё ретивое подале вожжей европейских психиатров, — в общем-то, пушкинских Архипов — крепостных головорезов Гиппархов (как всегда добавлением парного «П» сжирался буквенный пробел: цифра издревле в чичеронах у Слова), плохо знающих по-русски. «Так ли обращался с варварским возницею Диомед? А, Дио. Дикий Дий! Дай-дио-доро-дар-дом-дим! Мидийский странник мира, мирволит Вольской Минский…, — и тотчас снова ухватило Алексея Петровича, как подлещика за жабры: «…зверотень. Рембрандто-терпсихоров пальчик. Большой ноги, кис, тирсокисть, веретено-наоно-онка-анка-а-а-а! Ананка, вот челнок те, чёлн для нас обоих! Уж напряди кольчугу мне, Fin-Gal’у! Содом! Тень — трень! под оком засвети даймонов тайн…». Сгинуло. Вкупе с рифмовой нитью, на манер однорукой Офелии в Доне ветхозаветном — и то верно, — сколько туда понакидывали сынов израилевых!

Алексей Петрович постепенно отходил. Медленно холодело в паху. Тыльной стороной ладони он оттирал слёзы, шмыгая, одновременно измеряя, сколько их ещё осталось, неизлитых, и чувствуя, что немало. Камбаловидные мышцы привычно пульсировали, точно от Триптолемова ужаса: не взойдёт тесто-стих — не выйдет чуда! А те жилочки, коим всегда достаётся круче прочих от лоу-кика, дрожали симметрично — как ознобом от шороха крыльев Полигимнии, отлетевшей прочь, вослед новому ещё Небожителю. Почти опустошённый, Алексей Петрович свесился влево и поверх груди отстранившегося китайца воззрился за борт: вдалеке за чёрным клином леса — сквозь озёра, моря, океаны лесов, — титаниками проглядывали амфитеатры огней. «Боинг», экономя силы, престарелым боксёром-вегетарианцем, предпочитал не забираться за тучи, рассчитывая на скорую посадку, во имя спасения арьергарда капитанских кур от взвода гусаров. — «Э-э-эво-о-олой! Химм!», — обрушился немец, взявши безумно высоко, точно в этот раз загодя подготовился к очищению носа. Экранный лайнер тыкался клювом в Чикаго, чётко отмечая высоту в ноль футов, — и это успокаивало, как залог успешного приземления.