Апостол Иуда

— Судьба нашего народа зависит от нас, от того, как мы, саддукеи, блюдем Закон, данный нам Господом нашим через пророка Моисея. Все остальное — ересь! А с Иисусом я буду разговаривать только тогда, когда его приведут ко мне под стражей, в цепях! Так и передай ему! Другого разговора у нас с ним не будет!

Иуда повернулся и пошел прочь, не сказав ничего в ответ первосвященнику. Он был печален и мрачен: Каиафа отказался говорить с Иисусом как с равным, он и слышать ничего не желает о сыне плотника.

— Ну, что скажешь? — спросил Иисус Иуду, — Говорил ли ты с Каиафой?

Иуда молчал, опустив взор.

— Что же ты молчишь? Говори. Что тебе сказал Каиафа?

— Он сказал, — Иуда с трудом поднял глаза на учителя, — он сказал, что будет говорить с тобой только тогда, когда тебя приведут к нему под стражей, в цепях, другого разговора не будет. Так он сказал.

Иисус молчал, глядя куда-то вдаль, мимо Иуды, потом посмотрел на него, и словно взвешивая каждое слово, ответил:

— Что ж, я согласен говорить с ним. Даже на таких условиях. Пусть меня приведут к нему под стражей, в цепях. Главное, чтобы он услышал меня.

— А если они убьют тебя?

— Им не в чем меня обвинить, я не делал и не говорил ничего, что карается смертью по нашим законам.

— Они могут убить тебя тайно, без суда.

— Они не смогут этого сделать, если тогда, когда они возьмут меня под стражу, со мной будут мои ученики. Я соберу их сегодня на вечерю, и расскажу, что им делать дальше, если я уже не смогу вернуться к ним. А ты иди к Каиафе. Скажи, что я согласен, пусть меня приведут под стражей к нему. Явишься со стражей, которую даст тебе Каиафа, перед рассветом в Гефсиманский сад, и укажешь им на меня.

— Но тогда все будут считать, что я предал тебя!

— Подашь им знак тайный. Ты поцелуешь меня, это и будет знаком того, что я тот, кто им нужен.

С тяжелой душой уходил Иуда к Каиафе, риск был велик, Всё могло сложиться не так, как рассчитывали, но Иисус так решил. Он понимал, чем может закончиться для него попытка объяснить первосвященнику суть того, чему учил он людей. Но это был единственный шанс донести истину до тех, от кого зависело будущее народа.

Каиафа, завидев Иуду, скривил губы в надменной усмешке:

— Ну, что? Готов ты предать своего учителя, Иуда?

— Да, готов! — ответил Иуда, дерзко подняв на первосвященника взгляд, полный боли и гнева. — Он так решил! Он будет говорить с тобой, пусть даже в цепях, и под стражей!

— Твой Иисус сам обрекает себя на смерть, он хочет, чтобы его побили камнями?

— Он хочет говорить с тобой! Он хочет, чтобы ты услышал его! И не важно, что будет потом! Ты не посмеешь отдать разъярённой толпе того, кто хочет спасти твой народ и тебя!

— Что я посмею, а что нет — не тебе решать. Судить его будет синедрион, всё будет решено по Закону! Ибо выше Закона нет ничего! Придешь ко мне после захода солнца, а пока иди, иди, Иуда.

Иуда ушел, а Каиафа направился к Анне, своему тестю, занимавшему ранее пост первосвященника, но и сейчас, будучи в отставке, оказывающего огромное влияние на религиозную и финансовую жизнь иудейского народа. Каиафа никогда не принимал решений самостоятельно, не посоветовавшись со своим тестем.

Выслушав своего зятя, Анна сказал:

— Скорее всего, мы не сможем ему предъявить никаких обвинений, которые караются смертью. Он это прекрасно понимает, иначе не отдал бы себя добровольно в руки стражников. Если только он сам, под пытками не подтвердит свою вину.

— Я не думаю, что он сам оговорит себя, да и одного его признания будет недостаточно, чтобы решить всё по закону.

— Иногда человек готов на всё, чтобы прекратить мучения, даже смерть покажется блаженством по сравнению с теми страданиями, которые придется испытать, а свидетели всегда найдутся, которые смогут подтвердить его вину.

— А если он, всё же, вынесет все муки, и не оговорит себя?

— Тогда отдадим его Пилату, как разбойника, призывающего к восстанию против Рима. При этом хорошо было бы, чтобы в составе стражи был кто-то из римлян, это выглядело бы убедительнее в глазах прокуратора.

— Есть у меня один центурион, Ксаверий, который за определенную плату готов оказать мне ту или иную услугу. Хотя римляне и не вмешиваются в наши религиозные дела, таковы правила, но порой динарии решают то, что не могут решить правила.

— Это хорошо, — ответил Анна, — центурион может и сам принять решение о казни опасного преступника, не докладывая об этом прокуратору.

— Вряд ли он на это способен, Ксаверий трусоват, и подвергать себя опасности, даже за большие деньги, он не станет.

— Что ж, будет достаточно и того, что он доставит Иисуса к Пилату.

Каиафа задумчиво посмотрел на своего тестя, и спросил:

— А может, не стоит вмешивать сюда римлян? Не обязательно же предавать его смерти, выдворить этого бродягу за пределы земли иудейской, да и всё. Не так уж он опасен, как я представил дело Пилату. Главное отвлечь его внимание от Вараввы.

— Нет! Теперь нужно вмешивать римлян! Обстоятельства изменились, Понтий Пилат взял Варавву!

— Как?! — вскрикнул Каиафа, привстав со своего места.

— Его взяли с поличным, при ограблении римского обоза.