Апостольская командировка

— Разве можно верить этому! Двадцать лет работы! Школа пользовалась заслуженным успехом. Вдруг перечеркнуть все крест-накрест. Не-ет, т-варищ Махотин, эт-то что-то подозрительно. Не тогда вы впадали в ошибки и заблуждения, а теперь! Да, да! Вглядитесь в себя, с вами что-то произошло. И что-то очень странное…

— Простите, — перебил я его, — вы когда-нибудь в жизни признавались себе, что неправы, что можете ошибиться?

— Я, т-варищ Махотин, готов прислушаться к любой критике, а вот вы… Вместо того чтобы принять меры, действовать решительно, пресечь в корне зародыш религиозного дурмана, вы сейчас перед нами рассуждаете о каком-то перевороте, о начинании новой жизни. Готовы даже бить себя в грудь, отказаться от своих прошлых заслуг. Это рисовка! Это желание прикрыть благодушными рассуждениями свою бездеятельность!..

И пошел, и пошел… Я пережидал. Ответственный райкомовский работник, и вдруг — его родная дочь верует в бога. Он не из тех, кто колеблется и сомневается. Раз дочь подвела, значит, она — враг, и он, ее отец, не допустит мягкотелости. Он искренен в своем негодовании.

Ващенков перебил его:

— Попробуем разобраться: в чем же ваши ошибки, Анатолий Матвеевич?

— Шесть лет назад, я, скажем, выпустил из школы Костю Перегонова…

— Так, — склонил голову Ващенков.

— Вчера этот Перегонов с легким сердцем требовал исключить Тосю Лубкову из комсомола…

— Правильно требовал! — заявил Лубков.

— Исключить, когда ваша дочь, товарищ Лубков, собралась бросить школу, значит, оттолкнуть ее от себя к верующим, выбросить ее из нашей жизни. Жестоко?.. Да, но Перегонов не жесток по натуре. Он просто не понимает, мы не научили его этому. Разве не грубейшая ошибка — наша ошибка, моя!

И Лубков вновь вскипел:

— Грубейшая ошибка — потворствовать, спускать, не понимать, что принципиальное, строгое наказание есть своего рода воспитание. Да, да! Если на заседании бюро мне по заслугам влепят выговор с занесением в личное дело, что ж, по-вашему, я должен считать — бюро действует ради одной лишь любви к наказанию? Нет, оно пытается воспитать меня, а на моем примере и других!

— Хотите угрозами заставить думать иначе? Не получится. Угрозами можно запугать человека, он сделает вид, что думает, как вам угодно. Сделает вид, не больше того. Можно палкой поднять с постели больного, но от этого он не станет здоровым.

— Ты бы сел, Юрий Петрович. От твоего мелькания в глазах рябит, — с легкой досадой попросил Ващенков.

Лубков понял, что ему предлагают помолчать, опустился на стул, прямой, с отведенными назад плечами, выпуклой грудью, ладонями, симметрично положенными на колени, — ни дать ни взять божок, нагоняющий страх на идолопоклонников.

Ващенков навалился на стол.

— Рассказывайте.

И я стал рассказывать о наших делах: индивидуализм, разобщающий в школе людей, учеба, основанная на требованиях — выполняй сам, отвечай за себя, атмосфера дискуссий и споров, которая заставит сообща искать, сообща думать, объединит учеников…

Худощавое лицо Ващенкова с большим нависшим носом, как всегда, выражало бесстрастную, вежливую замкнутость, но из темных глазниц неяркие голубые глаза глядели напряженно, пытливо. Человек в человеке, один — обычный, скучноватый, другой — таинственный, не совсем для меня понятный.

Ващенков долго молчал, наконец провел крупной рукой по лбу.

— Что-то похожее я уже слышал… От других учителей…

— Почему другие учителя не должны об этом думать? Назрело, — ответил я.

— Да… — Ващенков снова погладил лысеющий лоб. — Двадцать лет работали…

Лубков решил — Ващенков колеблется, ему нужна поддержка, вновь подал голос:

— От лукавого! Пытаетесь достать ухо через голову!

Ващенков встал, протянул мне через стол свою широкую ладонь.

— Действуйте… Если нужно, буду рад помочь.

Лубков прикусил язык.

16

В конце коридора поставили две урны для голосования. На одной выведено «Физики», на другой — «Лирики». Над каждой урной, на стене, — по размашистому плакату. Рукой лучшего в школе шрифтовика Лени Корякина черной тушью по ватману отпечатано: на левом — «Декларация «физиков», на правом — «Декларация «лириков».

Текст первой декларации писали учителя Тропниковы, самые воинственные представители науки в нашей школе. Он гласит: