Аппассионата. Бетховен

Душа людская
С влагой схожа.
Приходит с неба,
Взмывает в небо.
И вниз на землю
Готова снова, —
Вечно меняясь[95]

.

Он зажёг только одну свечу и разложил вокруг неё книги так, чтобы отблеск падал на чистый нотный лист.

Ведь это касалось только его.

В уме уже родилась мелодия. Аллегро модерато — соль мажор, а голос пусть звучит как трель си...

Ми-ре-си?..

Ну хорошо, а какой для этого голоса должен быть аккомпанемент? Фортепьяно? Нет, оно... оно звучит слишком позёмному.

Ну конечно, конечно, скрипка.

Это будет его истинно «Прощальная соната». Моя вечно любимая женщина. Нет, он ни в чём не упрекает её. Напротив, пусть судьба хранит Жозефину, а он будет вечно благодарен ей.

Поко аллегро! Это внушает надежду и даже придаёт немного уверенности. Нет-нет, не зря ему вспомнились именно эти строки Гёте. Надеяться нужно только на себя, на свою душу, которая с влагой схожа, приходит с неба и взмывает в небо...

Теперь престо.

Изрядно возмужавший Карл Черни недоумённо смотрел на манускрипт, нижние ноты которого были присыпаны песком.

— Что это, маэстро?

— Ну-ка быстро за рояль! — зло выкрикнул Бетховен.

Он отложил манускрипт в сторону, медленно прошёлся взад-вперёд и уже более спокойным голосом произнёс:

— Скажи...

— Да, маэстро?.. — Карл уже сидел за роялем.

— ...Понимаешь, в эти дни в Гевандхаузе[96] впервые будет исполнен мой фортепьянный концерт ре-бемоль мажор, и я подумал, а может, венцы его тоже пожелают услышать. Как полагаешь, кто бы смог его исполнить?

— Никто, кроме вас, маэстро.

— Дурак!

Он заявил это так резко, что Карл понял: маэстро из-за своей глухоты уже не отваживается выступать на концертах.

— Может быть, господин Хуммель, маэстро?

— Которого считают своего рода Папой Римским среди пианистов? Нет, он засел в своём Ватикане, не замечая, что уже обнаружены новые пути, ведущие в Рим. Вольфль? Он играет исключительно Моцарта, а при всём моём уважении к гениальному композитору я бы всё-таки хотел ощутить в моём произведении частицу собственного духа. Ну напряги же свои молодые мозги, Карл. Выходит, ты никого больше не знаешь?

— Нет...

Наивное дитя! Даже не заметил в разговоре, что выбор учителя уже давно пал именно на него.

Бетховен вынул ноты фортепьянного концерта и начал лихорадочно перелистывать их.

— Естественно, технически это довольно сложно. — Он разложил перед Карлом на пюпитре ноты. — Ты исполнишь его!

— Я, маэстро? Но не на концерте же?

— Именно на концерте, если таковой состоится. Должна же мне быть хоть какая-то выгода или я напрасно так долго мучился с тобой? Начали!

Карл Черни набросился на клавиши, как хищный зверь на добычу, и уже после первых аккордов на лице Бетховена появилась довольная улыбка:

— Подожди, не торопись, мой мальчик. Никто не займёт твоё место, и потому играй спокойнее. Не забудь: первая партия — это героическая песня о победе сил добра, справедливости и красоты, которую мы, творцы искусства, должны всегда и всюду возвещать. Вообще даже с точки зрения композиции концерт проникнут революционным духом. Помни: начинаешь с импровизации. Ещё раз начали... Хорошо, но пусть звучит ещё торжественней, ещё бравурней.

Они так увлеклись, что даже не заметили появления Цмескаля, и граф был вынужден, деликатно кашлянув, напомнить о своём присутствии.

— Должен сообщить вам, что в Гевандхаузе фортепьянный концерт ре-бемоль мажор исполнил Иоганн Шнейдер...

— Кто такой?

— ...и даже «Всеобщая музыкальная газета» была вынуждена признать... Вот послушайте. — Он вынул из кармана газету и нараспев прочёл: — «...что этот концерт привёл многочисленных слушателей в неописуемый восторг». Словом, полный успех. Поздравляю! Поздравляю! — Он отложил газету и радостно всплеснул руками: — Надеюсь, господин композитор не забыл, что я самолично отточил гусиные перья, коими он писал ноты для концерта, и сделал это с особым тщанием? Когда мы услышим его в Вене?

— Вот именно, когда? Я уже два раза напрасно предлагал его. Но ничего, когда-нибудь у публики будет возможность сравнить прослывшего виртуозом господина Иоганна Шнейдера с моим любимым учеником Карлом Черни.

— Ну всё, мне пора. — Цмескаль помахал свёрнутой в трубочку газетой. — Я её вам после занесу.

— Куда изволите направить свои стопы, граф-обжора?

— На встречу с Фризом, Лобковицем и Разумовским. Пусть знают, что мои гусиные перья — самые лучшие.

Он захлопнул за собой дверь, но тут же вновь приоткрыл её, и по полному, с обвисшими щеками лицу расплылась довольная улыбка.

— Удача, как и беда, не приходит одна. Почтмейстер просил передать: господину ван Бетховену поступил денежный перевод на весьма солидную сумму.

— От Колларда-Клементи? Двести фунтов, которые я уже отчаялся дождаться?

— Именно так.

— Тогда я, учитывая нехватку денег и падение курса на бирже, просто самый настоящий набоб, — сказал Бетховен и прищурился, будто целясь неизвестно в кого. — Кажется, счастье вдруг нашло меня. Уж не знаю, стоит ли опасаться новых ударов судьбы?