Аппассионата. Бетховен

— Нет-нет, здесь другое, — торопливо прервал он её, не желая объяснять причины своего столь странного поведения: ни в коем случае нельзя было проходить мимо галереи Мюллера, так как Жозефина с мужем сейчас находились в Вене и встречаться с ними ему очень не хотелось.

Возле дома Бегтина Брентано схватила его за руку.

— Слышите? — Она забыла о его глухоте и говорила вполголоса, тем не менее Бетховен понял её. — Некая дама из приглашённых. Имени её я не знаю, но хорошо помню, как перед моим уходом она усиленно упражнялась на рояле, чтобы потом блеснуть своим искусством перед маэстро.

В этот дивный майский день все окна в доме были широко распахнуты. Из них доносились исполняемые в стремительном ритме пассажи и аккорды «Лунной сонаты».

Он недоверчиво посмотрел наверх, подавляя в себе желание вернуться, как вдруг из дверей к нему бросилась маленькая девочка в пёстром платьице.

— Дядюшка Бетховен!

— Макси! Я прихватил с собой твои любимые конфеты.

— Не хочу. — Маленькая хрупкая девочка решительно покачала головой.

— Но...

— Я хочу только к тебе, дядя Бетховен. Пойдём, там все уже ждут тебя, но сперва навестим моих кукол.

Между церковью Святого Карла и гостиницей «Под луной» находилась принадлежавшая Штейну фабрика роялей.

Бетховену очень нравились здесь запахи дерева и используемой для полировки морилки. Раньше он с удовольствием лично опробовал новые инструменты, но сегодня торопливо прошёл мимо, к стеклянной двери, за которой двигались чьи-то тени.

У него вызывала раздражение затея Штейна (или эта мысль пришла в голову его зятю Штрейхеру?) устроить здесь своего рода музей гипсовых масок, снятых со знаменитых музыкантов. Недавно профессор Клейн получил заказ на маску Гировеца, написавшего музыку к «Вильгельму Теллю».

Тут он в очередной раз вспомнил отзыв на неё рецензента «Всеобщей музыкальной газеты»: «Хорошо продуманная, она придаёт драматическим образам ещё большую выразительность». Ну хорошо, о Гировеце хоть что-то сказали, а о музыке к «Эгмонту» даже словом не упомянули. Видимо, решили избрать в отношении Бетховена тактику полного замалчивания.

Ладно, об этом потом, сейчас ему предстоял серьёзный разговор со Штейном.

— Господин Штейн, оказывается, некто Эрнст Теодор Амадей Гофман[98] написал о Пятой симфонии восторженную рецензию и даже заявил, что меня следует поставить в один ряд с Гайдном и Моцартом.

— Ради Бога, господин ван Бетховен, не произносите вслух имени этого безумного советника Берлинской судебной палаты и автора историй о всяких ужасах! Одну из них я забрал у своей дочери Нанетт и немедленно бросил в печь.

Бетховен поднялся по двум ступеням к двери с медной табличкой, на которой было чётко выгравировано: «И. Н. Мельцель». Она была открыта, и Бетховену не было надобности нажимать на ручку звонка, после чего из домика у притолоки, растопырив крылья, вылетал железный петушок и скрипуче выкрикивал: «Ку-ка-ре-ку!» В этой квартире неожиданности подстерегали на каждом шагу, ибо её владелец был превосходным механиком и любил подшутить над гостями. Например, посадить их на стулья, истошно вопившие от малейшего прикосновения к ним.

Пройдя сквозь длинный полутёмный коридор, Бетховен увидел ожидавшего его маленького суетливого человека в сером халате.

— Садитесь, господин ван Бетховен. Нет-нет, кресло обычное, можете быть спокойны.

Иоганн Непомук Мельцель[99] служил в Шёнбрунне придворным механиком. Эрцгерцог Рудольф вызывал его всякий раз, когда требовалось что-либо отремонтировать. В конце концов Мельцель скопил достаточно средств, чтобы открыть в доме Штейна мастерскую.

— Мой слуховой рожок готов, господин Мельцель?

— Придётся немного подождать. А пока я приготовил для вас сюрприз. — Он вытащил из ящика утыканный иголками небольшой валик. — Пружина заведена, несли повернуть рычажок...

— И что же тогда произойдёт с этим таинственным ящиком?

— Вы же знаете, мой отец был органных дел мастером в Регенсбурге, и я ещё в детстве научился изготовлять органы самых разнообразных конструкций. Отец сперва был очень недоволен, ибо считал, что я принижаю его ремесло, но потом смирился. Я ведь ещё могу обучать игре на фортепьяно, но предпочитаю зарабатывать на хлеб изготовлением и починкой механических изделий. Если мне удастся наладить эту вещь, я заработаю больше, чем вы со всеми вашими симфониями. Уж не обижайтесь за откровенность.

— Что вы, что вы, я прекрасно понимаю вас.

— Так вот, этот прибор может заменить не только трубача, но также барабанщика и литаврщика. Написали бы вы мне что-нибудь для него, господин ван Бетховен, но такое, чтобы душа от счастья пела, и побольше бум-бум-бум. Не смейтесь, я лучше вас знаю, что нужно людям, — добродушно проворчал Мельцель. — Ну ладно, сейчас я покажу вам небольшое приспособление. По-моему, оно вам очень пригодится.

— Каким образом?

— Несколько месяцев назад вы жаловались, что исполнители ваших произведений часто берут неправильный темп.

— Не часто, а всегда. Я должен задавать им его, но не знаю как. В партитуре написано «адажио состенуто», но один играет анданте, а другой — ларго[100].