Аппассионата. Бетховен

— Следовательно, вы не дворянского происхождения, господин ван Бетховен. — Председатель суда произнёс эти слова так громко и резко, что Бетховен понял их без переводчика.

Председатель суда взглянул на заседателей и после их подтверждающих кивков отложил бумаги в сторону.

— Я закрываю заседание. Приговор Чрезвычайного суда высшей инстанции будет передан ответчику.

Они с шумом отодвинули стулья и вместе с господином Гочеваром, на лице которого застыла загадочная улыбка, покинули зал.

— Что случилось, Бернард?

— Анонимное письмо, господин ван Бетховен. Я узнал о нём через свои источники.

— Гочевар?

— Вполне возможно.

— И что теперь? Магистрат? Судебная инстанция для всякого сброда? Неужели они отправят меня туда? Почему вы пожимаете плечами, Бернард?

В этом безумном, едва не канувшем в Лету мире лицами благородного происхождения считались лишь те, кто носил дворянский титул с рождения или был пожалован им каким-нибудь государем.

Для него же действовала совершенно иная табель о рангах, он считал лицами благородного звания тех, кто соответствовал этому по своим духовным и моральным качествам.

Князь Кински, у которого ему приходилось выпрашивать каждый гульден своей пенсии, был, по его мнению, нищим духом и не имел никакого права на свой титул. То же самое можно было сказать и о сиятельной княгине. Их всех с чистой совестью следовало назвать плебеями. Напротив, эрцгерцог Рудольф, к которому надлежало обращаться не иначе как «ваше императорское высочество», был вполне достоин своего высокого звания и положения. Их почти ничто не разделяло. Можно ли было считать дворянином Стефана фон Бройнинга? Гляйхенштейна? Графа-обжору? Он почти не задумывался над этим и знал лишь, что в их присутствии всегда чувствовал себя хорошо. Среди иудеев также встречались порядочные люди, а среди христиан дворянского звания были такие, которых он сравнивал с мелкой разменной монетой. Для него в человеке главное — голова и сердце. Но скажи он об этом на суде, трое представителей дворянского плебса лишь надменно улыбнулись бы в ответ.

Неужели они осмелятся так по-хамски поступить с ним? Всё-таки он был уже почётным гражданином Вены, но звание это ему присвоили вовсе не за выдающиеся достижения на поприще музыки, а потому, что он не погнушался лично дирижировать исполнением своей батальной пьесы в госпитале для бедных имени Святого Маркиера. Бедняк музицировал для бедняков, и присвоение ему звания почётного гражданина лишь подчёркивало это.

Почему, почему у него внутри всё кипит от неукротимой злобы? Неужели эти дворяне-плебеи так сильно оскорбили его самолюбие? Он громко и хрипло рассмеялся. Напротив, он теперь гордился своим происхождением. Да, он сын лишённого за пьянство родительских прав музыканта и дочери повара, но его имя — Людвиг ван Бетховен.

Аллегро резолнюто![115] Нет, нормы контрапункта Баха нужно трактовать гораздо более свободно, ведь после его смерти многое изменилось. Правда, в нынешние времена ни о каких свободах для тех, кто живёт трудом своих рук или ума, даже речи быть не может. Напротив, реакция, именуемая Реставрацией, всячески принижает их, ставя порой в совершенно невыносимое положение.

Ну хорошо, забудем о грустном и вспомним приятное. Кто кроме него ещё способен так блистательно фугировать эти три голоса?

Разумеется, только при определённой свободе. Ибо он поднял знамя во имя борьбы за свободу, человеколюбие и мир — ценности, принадлежащие отныне не только дворянскому сословию. И пусть за ним следят, пусть унижают, пусть подозревают в антигосударственной деятельности.

Для этих трёх голосов он использует все приёмы контрапункта: сжатие, увеличение, обращение. Важно сочетание законов музыки с моральным законом в его груди, они сплетутся воедино и зазвучат по-новому, и ещё как зазвучат...

Вечером он поспешил в пансион. Дочь его владельца Джианнатазио Фанни встретила его и сразу убедилась, что Бетховен сегодня совершенно ничего не слышит. Когда он пребывал в хорошем настроении, его левое ухо воспринимало какие-то звуки. Но сегодня его словно запечатали, и любой крик будто наталкивался на непробиваемую стену. Она поймала на себе его пытливый, настороженный взгляд.

— Я попросил бы вас писать.

Фанни развернула лист бумаги и вывела на нём чёткими буквами: «Господин Бернард уже был здесь».

— Тогда вы всё знаете, — мрачно процедил он.

Фанни дрожащей от возмущения рукой написала: «Мы — Джианнатазио дель Рио — дворянского рода. Но кто мы по сравнению с вами?»

— Для такой красивой женщины, как вы, Фанни, — взгляд Бетховена потеплел, — происхождение не имеет значения.

Она грустно улыбнулась и пошла за Карлом. Он долго смотрел ей вслед. Как всегда, чувствовал себя бесконечно одиноким и очень тосковал по любимой женщине, способной делить с ним радости и муки, которых оказывалось куда больше...

Фанни привела Карла, и он сразу обнял маленькое стройное, чуть подрагивающее тело. В этом его порывистом жесте было нечто, растрогавшее и одновременно огорчившее внимательно наблюдавшую за ними девушку.