Аппендикс

А хныкалка Лука, кто бы мог подумать, случайно распахнул в нем еще одну створку в чащу противоречий, хотя ведь и там, как в любой природе, есть свой порядок. Однажды, когда Вал зашел за Лукой в приход пахшей сыростью церкви, ему вмазало конечностью одного разошедшегося ангела Каваллини. Затерев удар, он уцепился за его крыло и улетел еще дальше, чем бывало (не так и часто в общем-то) с помощью дыма и таблеток. Не спрашивая себя зачем, огрызком простого карандаша он стал навязчиво повторять оперение в блокноте, а потом у кого-то нашлись краски, и он уже не мог оторваться. Вскоре его попечительство о Луке переросло в попечительство разнообразных святых и гудящих хоров ангелов о нем самом. Глазами анимулы, запеленутой девочки-души, вроде той, которую держал на руках над усопшей Марией Иисус, они взирали на него со стен храмов. Конечно, Вал не начал посещать службу. Упаси господь. Церковные ритуалы вызывали в нем досаду и смех: толпа, трепещущая перед откормленными стариками в нелепых нарядах и золотых крестах, цены на которые в лавках вокруг Ватикана изумляли. Ой, да на такое можно было накормить не только гостей на канской свадьбе, а и всех бедолаг Рима! Вековое надувательство церкви и то, что происходило на фресках, для него никак не пересекались, а таинства этих событий в конце концов привели его в одну реставрационную команду. Теперь лица серафимов, худое тело распятого, кувшины для омовения младенцев, звезды, освещавшие путь волхвам, были в нескольких сантиметрах от него, и, следуя за узорами складок одеяний, линий век, овалов, зрачков, он вдувал в них выцветшую жизнь.

В монастыре Вал собирался провести только одну ночь этой надрывной весны, которая, раскрывая почки и бутоны, смердила завершением всех надежд. Полиция уже который день тарахтела вертолетами, крутилась повсюду, затягивая кого ни попадя без разбору в скинутую правящей партией, свитую из паники и каких-то особых резонов, сеть. Может, рано утром, переулками вышло бы как-то добраться до Сан Лоренцо или Ченточелле[130], переждать, а там – вообще свалить куда подальше.

С того дня как BR[131] зацапали уже не просто журналиста или индустриальщика, эти чертовы винтовки мерещились ему постоянно, как опознавательные кресты, нарисованные на дверях. Всего-то-навсего двенадцать беспатронных отечественных винтовок, а не мистически попадавшие на их полуостров автоматы Калашникова, которыми, однако, то и дело продырявливали тела почетных граждан. Тайно сбросить их в реку? Это было бы предательством, и он, лишь попутчик, все ждал и ждал решения. Одну мысль он никак не хотел додумывать и углублять, хотя она все колотилась вокруг и дергала за звонки. Она тоже была, наверное, предательской: ему, пусть и попутчику, все-таки не всегда могло быть по пути кое с кем, вроде тех, кто был с Изжогой, когда тот остановил его у гаража, не пуская дальше, пока внутри не грохнуло. Ни с чем не спутаешь этот звук. Он вбежал во тьму и заметил силуэты убегающих. У одной из машин глухо выл, стонал, неуклюже отталкиваясь одной ногой, пытаясь тащить свое тело, немолодой человек. Заметив Вала, он закрыл лицо руками. «Эй», – Вал присел рядом и попытался их отнять. Руки человека ослабли, он покорился. Губы были закушены, веки стиснуты, щеки и подбородок дрожали в нижней рамке белого воротничка. «Эй, что с тобой?» – повторил он, как будто сам не знал ответа, и огромные, мучительные глаза ослепили его. Наверное, так себя чувствуют от химического ожога, и он сам захлопнул на секунду веки. Сглотнул, откашлялся. Голос тоже ему не подчинялся. Человек снова замер. Теперь оба они прислушивались к спускающимся шагам. Тип косился на него, нестройные шаги приближались. Вал поднялся с корточек. Шаги были легкими, как и сопровождавшие их голоса. Девичьи. В ответ на гулкий, отчаянный пробравший да озноба стон они замерли, а Вал вылетел вон.