Аппендикс

Десятки раз он прокружил по тем же местам, как в тот день, когда имя доносчика получило полновесность. Зашел в подъезд и оказался в знакомом дворе. Квартиры располагались не на лестничных площадках, а по длине коридора, смотрящего во двор. Когда-то двери, ведущие в две комнаты, где жило по пять-шесть человек, держали открытыми, и соседи заходили друг к другу запросто. Солидарность была такая, что даже за единственный туалет на этаже не происходило серьезных сражений. Нет, пожалуй, ностальгии по холерным сортирам и даже по старым приятелям у него не было. Туалеты, слава богу, были теперь в каждой квартире, приятели давно переехали. Один, отсидев свой срок, писал мемуары, книги по воспитанию и всякое для юношества, другого сразу выпустили, и он тоже был при культуре, а квартиры сдавали. «Почему же ты так распорядился своей жизнью? – могли бы спросить его бывшие друзья. – Ведь ты был шальным, но и щедрым, было что-то в тебе особенное. Таких раньше называли романтиками». «Никакого решения, так получилось, – отвечал сам себе Вал. – Просто я оказался трусом. Раскаявшиеся, отмежевавшиеся проторчали за решеткой по десятку лет, но почти все как-то вынырнули. А я так, затесавшийся, и вот мне страшно было хоть на день потерять свободу. А потерял бы я ее не на один день. На год? На сколько? Но время в тюрьме идет по-другому, оно идет там по законам ада. Запертые в застенках раскаивались, отрекались, публично отмежевывались от прошлого, от своих идей и программ. А у меня не было никакой программы. Идеи, идеалы – да, но, если бы меня заперли в месте, где делают все возможное, чтобы отменить чувство достоинства, это произошло бы не за мои идеи и идеалы. Многие выдавали товарищей, следовали закону выгоды. После этих известий я сторонился любой формы коллективной жизни и сторонился бы, даже если бы не был в бегах. Я исчез из мира, но я был свободным, я был свободным, но у меня не было будущего. Правом на него могла бы быть эмиграция либо отсидка. Организация бегства в другую страну была для меня непосильна, да я и не мог оторваться, пуповина связывала меня с городом, с местами, где я все еще жил. Я был контуженым: краем уха, краем глаза, по цепочке – я ощущал себя причастным, мог ли считать себя невиннее или забыть о том, что потерял? Нет, не удобную жизнь, а веру в то, что мы делаем что-то необходимое, что мы – как бы кровоснабжающий организм, созданный ради оздоровления общества. Я не переваривал догматизм и почти военный строй иных наших организаций по вооруженной борьбе, я был почти сам по себе, и все же я не мог просто перевернуть страницу, как раньше не мог молчать в ответ на усиление государственного, бытового, какого угодно фашизма. Вот в Сан Лоренцо в начале двадцатых в них стреляли из окон, мальчишки вытаскивали булыжники из мостовой, рассказывали, женщины вышли с чугунными сковородами. И я бы тоже хоть со сковородой, да вышел, если бы фаши опять устроили переворот, как они и собирались. Так что мне не от чего отмежевываться. Я завис в межмирье: ни среди осужденных и, может быть, искупивших свою вину, ни среди свободных. Но если я и виновен, то точно не перед государством, которое само должно было бы занять место на скамье подсудимых. Мне не в чем отчитываться перед его коррумпированными наместниками, да и ни перед кем, кроме как перед Господом или Его падшим ангелом, если нам доведется, конечно, встретиться, в чем я весьма сомневаюсь, но чего и не исключаю. Часть меня сгинула, но другая все-таки ждала перемен. И так день за днем, я не заметил, как жизнь подвезла меня почти до конечной станции. Однако я не умер, а теперь вот собираюсь прожить еще много лет, и зим, и весен. Только прежде нужно подтянуть одну нитку, с которой все начало расползаться».

Сан Лоренцо был его первым приютом после того, как захлопнулись двери, впускающие в привычную жизнь. Через десять дней на рассвете он переместился в Квадраро к другим товарищам, а потом уже в Пьетралату[142], за ней – в Ребиббию, где остался на двадцатилетие, вычеркнув из памяти все адреса, привычки и ограничив свое общение небольшим количеством нелюбопытных или нелюбопытствующих, помогавших ему просто заработать на хлеб.

Тело, проходя по маршруту тридцатилетней давности, нащупывало пунктиры ведущих в прошлое мыслей. Через туннель выскочил к белеющим гигантским воротам Маджоре, где пересекались трамвайные пути, валялось тряпье и коробки и на остановках понуро стоял народ из иммигрантов. Среди реставраторов ворот упоминался римский генерал Флавий Стилихон. Курьезная оплошность. С Тибуртинских ворот, да и со всех других мест его имя было соскребано и вымарано, чтоб никто не посмел вспомнить казненного предателя, хотя, скорее всего, он им не был, и, лишившись его, Рим пал.