Лишь после того, как опускались решетки на магазинах и супермаркетах, становилось понятно, что у района есть еще одно, ночное лицо. Сгущалась темнота, и марокканцы занимали свои посты. Коренные санлорентийцы закрывали ставни. Корни у них были неглубокие – району и было-то всего лишь век с хвостиком. Через стеклянные двери множества крошечных лавок по продаже спиртного разливался мертвенный галогенный свет, под которым за кассой скучали продавцы, бледные, темнолицые призраки. Кайф хоронили среди древних кирпичей Гонория, в водопроводных трубах, в нишах для электропроводов, в подъездах. Продажа шла бойко. Ночами кланы бились за территорию. Соперники калабрийцы, прикупив магазины и рестораны, почти отошли от прямой продажи, но случались разборки и с ними. В окна врывалась ругань по-арабски. Оружие – разбитые бутылки – было всегда под рукой. Конкурентов-пушеров и разных помогал отмусоливали об мусорные баки, били ногами, колошматили мотоциклетными цепями. Но другая жизнь текла параллельно, будто ничего этого не было, хотя и в ней случались бытовые скандалы, разрывы отношений прямо на подмостках улиц, рыдали женщины, политиканы выкрикивали пророчества, осыпали проклятиями правящих. От крика старики санлорентийцы теряли свой легкий сон, открывали и снова закрывали окна. Гремела музыка – гопники ставили усилители на улице, мелкобуржуазная молодежь до пятидесяти приезжала сюда отпраздновать
Рим вечный, почти неизменный, может быть, почти такой, каким он был и две тысячи лет назад, переливался многоцветной накидкой Апаты. В эти часы здесь сосуществовали расы и нравы, социальные классы, разница вкусов. Кого-то ломало, кого-то колбасило, кто-то просто пытался себя понять, кто-то расстался с девушкой и хотел забыться, и кокс с амфетамином, своеобразные символы равенства, объединяли всех, как могли. Не для каких-то там аутичных, верных