Аппетит

То, что в Галуццо начиналось как беспокойство, перерастало в холодный ужас – не за себя, а за Тессину. Она была женой Марко Барони, а Марко стал предателем. Я проезжал все больше домов с выбитыми дверями, с кровью, застывающей на их ступенях. Труп мужчины, хорошо одетого, но босого, валялся в канаве на полпути по Виа Маджо. Небольшие группки мужчин перебегали улицу передо мной. Я кричал «Palle!» всякий раз, как меня кто-то замечал. Я опоздал. Двумя днями раньше я бы все это остановил, но, впрочем, я же не поверил по-настоящему этому придурку Риарио, так ведь? Я приехал спасать Тессину от Марко, а не от… Лопнуло окно надо мной, и на миг в нем появилось лицо мужчины, залитое кровью, от него и разлеталось стекло. Пальцы другого мужчины впивались ему в щеку. Потом оба исчезли. Если я приехал спасти ее от этого, то не смогу. И ничто не сможет, уж точно.

Я пнул лошадь, перейдя на галоп, и полетел, в громыхании железа по камню, по Виа де Гвиччардини. Но после семи лет перепархивания с места на место в искаженных, спутанных снах-картах о моем родном городе я был совершенно застигнут врасплох, когда передо мной встали первые здания на Понте Веккьо. Теперь я несся во весь опор – то, что нельзя было делать во Флоренции никогда, и от этого город становился еще менее реальным, потому что возможна ли Флоренция без ее законов и правил? И можно ли считаться флорентийцем, если ты соблюдаешь их? Перед мостом оказалось больше людей, вокруг бродили небольшие группы, некоторые кричали, другие просто были злы и странно растеряны. Я продолжал орать «Palle!», и вломился бы на мост, и проскакал бы по нему, но там, впереди и слева, стояла лавка. Лавка. Она врывалась в мои сны чаще, чем даже родной дом, – и вот она, ничуть не изменилась. Я увидел, и от потрясения у меня чуть сердце не остановилось, что вывеска по-прежнему гласит «Латини и сын». А под ней стоит Джованни, широко расставив ноги перед заваленной дверью, с большим мясницким ножом – нашим ножом, – лежащим на скрещенных руках.

Я резко натянул поводья, и лошадь встала на дыбы и заплясала вбок на камнях мостовой. Она потела и закатывала глаза, но мне все же удалось ее развернуть.

– Джованни! – крикнул я, спрыгивая с седла. – Джованни! Это я!

Джованни не рассмеялся недоверчиво, не назвал моего имени. Вместо этого он очертил ножом невысокую дугу и поднял его перед собой. Не раздумывая, я наполовину вытащил свой меч из ножен. Люди глазели, подтягивались к нам.

– Palle! – заорал я ему. – Palle, мать твою!

– Вон с моста, чертов дурень! – прорычал он, для убедительности поднимая тесак.

– Нет! Джованни, это я! Нино! Нино Латини! Ты что, не узнаешь меня?

– Пошел на хрен! Я серьезно!

Костяшки его пальцев побелели на рукояти ножа. Я так хорошо знал эту деревяшку: гладкая, как воск, и теплая под рукой.

– Это Нино! Я был в Риме… Посмотри! – Я сунул меч обратно в ножны. – Посмотри на меня!

Он прищурился, продолжая неподвижно держать между нами тусклую серо-голубую полосу металла. Потом она опустилась.

– Вот дерьмо! – выдохнул он. – Это Нино!

– Джованни, какого дьявола тут происходит?

– Происходит? Эти педерасты убили маленького Джулиано, вот что происходит!

– Джулиано…

– Де Медичи! Господи, Нино! Они повесили архиепископа Сальвиати, и Пацци, и… Синьория похожа на шест крысолова – столько трупов оттуда свисает.

– А Барони?

– Марко Барони? Без понятия. Я, правда, слышал, он был в соборе с Пацци.

– В соборе?

– Это случилось в соборе! Эти еретики, эти иуды…

– Боже мой! – Я шатнулся к Джованни, и он с лязгом бросил нож и обнял меня.

– Если бы только твой отец был здесь, – придушенным басом сказал он мне в шею.

Я разжал объятия и уставился на него, пот застыл у меня на коже.

– Что ты имеешь в виду? Где мой отец?

– Во дворце гильдии, конечно! В Беккаи.

– О Господи! Да, конечно же. Джованни, мне нужно ехать.

– Делай, что тебе нужно, малыш Нино. Сегодня все не так, все вверх тормашками. Добрых людей убивают, а вот теперь мертвые оживают.

– О чем ты? – замешкался я, садясь в седло.

– Ты мертв, Нино. Марко Барони убил тебя.

– Меня?

– Да, малыш. Марко убил тебя, но не прежде, чем ты проткнул его и убил этого сукина сына Корсо Маручелли. Все об этом знают. Мы все тобой гордились.

– Я думал, меня объявили предателем.

– Предателем? Нет! Бартоло… – Джованни умолк и обильно сплюнул. – Он уже начал мутить воду против «Palle». И заболел вскоре после того, как вернулся, что позволило мессеру Лоренцо побыстрее вышвырнуть его из Синьории. Вот почему Барони стали убийцами ради Пацци.

– Значит, все это время… А папа?

– Никколайо оплакивал тебя год. Он никогда не верил всему этому дерьму, ну, ты знаешь, раньше. Видишь? – Джованни указал на вывеску. – Если ты не призрак, то Бог тебе в помощь. И, Нино, очень плохо, что ты не прикончил этого ублюдка Барони, ага? Нет ни одной души в Черном Льве, которая не остановилась бы на минутку попинать труп этого жопомордого выродка.

– Сохрани тебя Господь, Джованни! Мне пора ехать.