Апраксинцы

— Откуда его дьявола принесло, началъ Тихонъ:- какъ кошка подкрался.

— Струментъ-то только черезъ него окаяннаго испортилъ, говорилъ Иванъ.

— Это все едька, бестія виноватъ; сидитъ въ кухн, видитъ, что хозяинъ пришелъ, — нтъ чтобы сказать.

едька въ затрапезномъ халат вошелъ въ молодцовую.

— Что ты пострленокъ не сказалъ, что хозяинъ пришелъ? говоритъ Никифоръ, завертывая ему курочку.

— Да меня тутъ не было, я въ аптеку бгалъ, Аграфена Ивановна посылали за миндальнымъ масломъ; у нихъ поганая муха губу укусила, говорилъ мальчикъ чуть не плача.

— Хозяйскіе сапоги чистилъ?

— Нтъ еще! сейчасъ только изъ аптеки прибжалъ.

— А Ванюшка гд?

— Съ Семеномъ блье катаетъ.

— Обери наши сапоги, да вычисти скорй; а посл Сенька съ Ванющкой придутъ, такъ подсобятъ. Да смотри-же чище, а то я тебя пострленка! Пошелъ живй!

И ловко данный подзатыльникъ послалъ уставшаго мальчика, въ кухню.

Читатель! посл тринадцатичасоваго стоянія въ лавк вычистить шесть, семь паръ хозяйскихъ и молодцовскихъ сапоговъ — работа не легкая!

Отъ нечего длать Иванъ и Никифоръ начали глядть въ окно на дворъ. Видъ былъ великолпный: помойная и навозная ямы и двери сарая и конюшни. Молодцы созерцали играющихъ въ бабки мастеровыхъ мальчишекъ и плевали на нихъ; т ругались.

— Жохъ!

— Врешъ, ничка! слышались голоса.

— Жохъ, ей-ей жохъ, погляди! Видишь?…

Мальчишки разодрались.

— Хорошенько его, рыжій, хорошенько! кричалъ Иванъ. — Подъ ногу его, подъ ногу!

Никифоръ сбгалъ въ конюшню, принесъ ковшъ воды и окатилъ мальчишекъ. Минутъ пять была слышна брань и маленькіе камушки влетали въ комнату.

Въ молодцовой начали накрывать на столъ ужинать.

— Не худобы, знаете, господа, того… калдыкнутъ [18], предложилъ Василій, у котораго по носу и глазамъ можно было догадаться объ его слабости. — Иванъ, стань-ка у дверей!

Онъ вынулъ изъ шкафа бутылку, которая была тщательно заложена брюками и другимъ платьемъ.

— Душа — мра, изъ горлышка! и самъ подалъ примръ.

Вс пили кром Петра, молодаго парня, съ пасхи только вышедшаго въ приказчики и Тихона.

Сли за столъ. Кухарка, молодая деревенская баба, подавала щи и кашу. Никифоръ безцеремонно обнялъ ее за талію.

— Незамай! что балуешь-то! Вотъ какъ оболью щамъ-то, такъ будешь знать. Говорю, оставь! а то ей-ей, бльмы выцарапаю!

«Вспомни, вспомни ты, любезна

Нашу прежнюю любовь!»

Продекламировалъ Иванъ и щипнулъ кухарку.

— Ты туда же, о чтобъ васъ!… Нтъ на васъ угомону, ну вотъ-те Христосъ, хозяину буду жаловаться! отбивалась та.

— Что-жъ ты брыкаешься-то, убудетъ что-ли тебя? сказалъ Никифоръ и принялся сть кашу.

Ужинъ кончился. Молодцы начали ложиться спать; они спали по двое на одной кровати.

Ночь… Первый часъ. Вс спятъ и храпятъ кром Ивана; онъ ворочается съ боку на бокъ.

— Захарычъ, Василій Захарычъ! подвинься, братецъ, что развалился!

Но Захарычъ ничего на это не отвтилъ, а только какъ-то свистлъ носомъ и выдлывалъ горломъ звуки чуть-ли не всего оркестра.

— Вишь, какъ нализался, — керъ-керешенекъ!

И дйствительно, Василій страшно нализался, онъ по поговорк «остатки сладки», окончилъ всю бутылку.

Никифоръ тоже проснулся.

— Иванъ, ты спишь? спрашивалъ онъ его.

— Нтъ, а что?

— Да дай, братецъ, мн завтра твою манишку надть.

— У меня только дв и есть.

— Ну дай, братецъ!

— Возьми! Да ты бы лучше у Петрушки спросилъ.

— Дай ужъ ты; Петрушка мн галстучка дастъ. Петрушка! а Петрушка! дашь мн завтра галстучка?

Тотъ не просыпался. Никифоръ повторилъ вопросъ.

— Дамъ, отвтилъ соннымъ голосомъ Петрушка.

— Ну, спасибо! А можетъ въ Троицу вечеркомъ хозяинъ со двора отпуститъ, такъ можешь мою шляпу одть. Щеголяй!

— Да великонь-ка, Никифоръ едорычъ!

— Ничего, бумажки подвернешь! все въ шляп-то оно не впримръ казисте.

— Извстное дло.

Петрушка снова захраплъ.

— Жарко, братъ, просто лежать не могу. Петрушка лягается, клопы кусаютъ, говорилъ Никифоръ. Онъ накинулъ халатъ, всталъ съ постели и подошелъ къ отворенному окну. Майская ночь, ежели ее только можно назвать ночью, уже переходила въ утро. Заря показалась на восток и начала золотить предметы. Съ улицы доносился стукъ колесъ о мостовую и псня какого-то пьяненькаго. Воробьи ужъ проснулись и начали чирикать. Въ конюшн застучала лошадь; «балуй», крикнулъ проснувшійся кучеръ и замолчалъ.

— Иванъ, Аннушка глядитъ! шепнулъ Никифоръ и послалъ ей летучій поцлуй.

Ему отвчали. Онъ какъ-то искобенился и началъ кланяться.

— Какая Аннушка? спросилъ Иванъ.

— Аннушка, Губаревская горничная, вотъ что насупротивъ насъ во флигел живетъ.

Иванъ тоже всталъ и подошелъ къ окну.

— Что, старовръ спитъ? тихо спросилъ Никифоръ.

— Дрыхнетъ, утвердительно отвтилъ Иванъ.

— Значитъ можно курнуть?

— А спички есть?

— Нтъ.

— Постой-же, я въ кухню схожу.

Иванъ ушелъ. Тихонъ былъ старовръ и до того не любилъ, когда при немъ курили, что даже подчасъ наушничалъ хозяину, который былъ тоже по вр и, какъ говорится, «до смерти не любилъ этого зелья.»

— Степанида! дай спичку, слышалось изъ кухни.

— Чего?

— Спичку.

— Какую спичку?

— Да вотъ, папиросочки покурить.

— Нешто по ночамъ курятъ, полуношники’?

— Степанидушка!