Апрель

Решетчатая тень посаженного в проволочную клетку пламени на ближней от лампы стене была обозначена отчетливо и мелко, на дальней — колебалась расплывчато, крупно. «Огонь за решеткой, — еще раз подумал он. — Его тоже арестовали, тоже посадили в одиночку…»

Струйки копоти, выбираясь на свободу через мелкие ячейки металлической сетки, кудряво завивались к потолку. Угрюмый низкий свод давил на светлячок пламени своей каменной тяжестью, и казалось, что светлячок страдает, мучается от этой тяжести, колеблется, вздрагивает, мечется то в одну, то в другую сторону.

«Что-то напоминает эта коптящая лампа, — подумал он, — что-то связанное с церковью. Похороны, отпеванье…»

Кадило. Правильно — кадило. Когда во время службы из него кудрявится сероватый дымок.

2

Он вспомнил отца. Илья Николаевич умер в прошлом году. Отец не пережил бы его ареста. Это было бы крахом всей его жизни, всей службы…

Отец. Строгое, сосредоточенное лицо, высокий лоб, плотно сжатые губы… От отца впервые были услышаны имена Добролюбова, Чернышевского, Писарева… Неужели отец не понял бы тех причин, по которым он, Саша, оказался здесь, в камере Петропавловской крепости?

Понял бы, понял! Одно дело служба, мундир чиновника министерства просвещения, а другое — судьба самого Ильи Николаевича, вышедшего из народных низов, выросшего на революционных демократических идеях передовых людей России. Нет, не случайно давал отец читать лучшие книги русских писателей и ему, Саше, и Ане, и Володе. Отец сознательно воспитывал в них, в детях, общественное начало, развивал гражданский образ мыслей и чувств.

А мама? Разве смог бы он, Александр Ульянов, в свои семнадцать лет, когда он приехал в Петербург из провинциального Симбирска и поступил в университет, — разве смог бы он так сразу войти в лучшие студенческие кружки, так коротко сблизиться со многими образованнейшими людьми столицы, если бы не мама, добрый гений семьи, светлый ангел его, Сашиного, детства? Именно маме, ее влиянию, ее возвышенной и чистой душе обязан он, Саша, своим ранним общественным созреванием. Всю себя ежедневно и ежечасно отдавала мама воспитанию детей. Мама, пожалуй, сделала все предельно возможное, что можно было только сделать в Симбирске, чтобы дети с ранних лет приобрели высокие и светлые взгляды на назначение человека в обществе, устойчивые и твердые гражданские убеждения.

Перед Сашей возник отцовский дом в Симбирске… Ярко освещены окна. Вся семья в сборе. Все заняты делом: отец работает в кабинете, мама и младшие сестры сидят в столовой за рукоделием, он, Саша, занимается в своей комнате, Володя — в своей, Аня тоже в своей… Весь дом похож на библиотеку, на большой читальный зал или, скорее, на школу — никто не бездельничает, все заняты делом, никто не нарушает раз и навсегда заведенной строгой дисциплины и порядка.

Родительский дом двигался через память медленно, подробно — каждой комнатой, коридорами, лестницами… Саша видел гостиную — любимую комнату мамы, длинный темный рояль, нотные папки на крышке рояля с голубыми и розовыми шнурками, большое зеркало между окнами, цветы по обеим сторонам зеркала, удобный мягкий диван в углу около входа, на котором обычно усаживалась вся детвора, когда мама играла на рояле… Все сидят неподвижно, тихо, затаив дыхание; чудесная, плавная, почти волшебная музыка заполняет всю комнату. И кажется, что бородатые маленькие гномы в полосатых колпаках и белых вязаных чулках осторожно и лукаво заглядывают в гостиную из коридора…

А мамино лицо, доброе, кроткое, любимое, наклоняется в такт музыки то влево, то вправо, потом мама поднимает свою красивую голову, и всем им делается так хорошо, так тепло, так счастливо в этом растворяющем все зло и все страхи мамином взгляде, что не существует, кажется, ничего-ничего плохого на всем белом свете, только одна огромная лучезарная страна детства лежит на всех материках, и в ней растут пальмы, бегают полосатые зебры, смотрят на людей сверху вниз добрыми глазами невозмутимые жирафы и медленно ходят между пальмами, шевеля своими смешными ушами, большие и мудрые слоны.

А в кабинете у папы — холод черной кожи на креслах, золотые корешки энциклопедического словаря за стеклянными дверцами шкафа, шахматные учебники и справочники, ровные шеренги журналов: «Вестник Европы», «Дело», «Русское слово». Отдельно стоят сочинения Толстого, Гоголя, стихи Некрасова, Лермонтова. На письменном столе — ровная стопка отчетов о деятельности народных школ губернии, аккуратно переписанных рукой самого Ильи Николаевича…

Собственно говоря, кто был отец? Каких общественных взглядов придерживался он?